Я бежала изо всех сил, словно за мной гналась стая оборотней. Торопилась. Боялась не успеть. И я не подведу. Не в этот раз.
С погодой только не повезло. Сугробы намело огромные. Я легкая, но иногда все же проваливалась в снег. Досадно и неприятно. Но я справлюсь. Должна справится. И еще, кажется, начиналась метель…
Цель четко обозначена впереди и видно ее отовсюду. Маяк – высокий, старый как мир. И смотритель уже разжигает костер на верхней площадке. Ишь, чадит.
Сначала – к лешему. Петрович жил в старом разлапистом дубе, таком огромном, что, казалось, его не обхватит даже великан. А великаны в нашем лесу водились немаленькие.
Я остановилась возле дуба. Он, не он? Сумерки. И метель, чтоб ее… Поскребла по дереву – не выходит. Поскребла по другому – и там тишина. Конечно, зима, спит Петрович, но это еще не повод от работы отлынивать. Разбудим. Вернее, его можно было бы разбудить, но времени не было. Так что ну его… к лешему.
Дверь избушки со скрипом отворилась и я ввалилась внутрь. Даже не спросив, можно ли войти.
– Совсем очумела. – Ведьма сидела возле очага, помешивая в котле мутную булькающую жидкость с травяным запахом. Зелье, стало быть. Ибо что еще может варить ведьма в котле? – Разрешеница испросить сперва надобно бы. Аль не разумеешь?
– Извините, Зинаида Люциферовна, – с шубы капало на пол и расползалось бесформенной лужей, – опаздываю.
– Опаздываить, – ведьма, кряхтя, поднялась. – Эх, молодежь… Быстрые зело, гордые. Спешка в энтом деле без надобности. Тута ужо что отмеряно, то отмеряно… Себя, чай, не бережешь… Вона шубка как поистрепалася.
Она шепелявила себе под нос, наливая, тем временем, мне молока. Холодное, со сливочками. Я облизнулась и торопливо принялась пить.
– А что Петрович?
– Спит.
– Вона как… не добудилася? Нехорошо энто…
Сама знаю, что нехорошо.
– Ладненько, сказывай, чаго тебе – знаньица, мудрости, опыта житейского?
Хотела сказать, что всего бы и побольше, да побоялась, что ведьма жадиной обзовет.
– Мудрости, Зинаида Люциферовна. Этого у вас не отнять.
Польстилась. Криво усмехнулась, обнажив единственный зуб. На высушенной крючковатой ладони протянула мне маленькую голубую искорку. Я искорку приняла и под шубу спрятала.
– Здравы будьте, Зинаида Люциферовна.
Холодное молоко придало сил. Я промчалась с полверсты, наверное. А затем с ходу врезалась… в пень. Вернее, сначала я думала, что это пень. Пока он не зашевелился и не выдал поток такой отборной ругани, что захотелось зажать уши.
