Читать Старчество в годы гонений. Преподобномученик Игнатий (Лебедев) и его духовная семья - монахиня Игнатия Пузик

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II

Издание подготовил А. Л. Беглов

6 июля 1816 года Державин писал свое последнее стихотворение:

…Человек брошен в реку времени. Он один на ее стремнине. Как он попал сюда? Где пристанет его утлая лодочка? То, что было предметом его забот и трудов, исчезает в одночасье. То, что утешало его, сметено и забыто. А то, что задержалось на миг в памяти людей благодаря поэтам и историкам, чрез звуки лиры и трубы, все равно исчезнет за первым поворотом реки. Всматриваясь в неумолимый поток, человек познает свое неизбывное сиротство.

«Стихи были только начаты, но их продолжение угадать нетрудно, – считает биограф поэта. – Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии – в Боге»[1]. Но поэт не завершил начатого, и первое восьмистишье незаконченной оды навечно осталось не ответом на муки и стенания человека, а величественной констатацией его бренности.

…Шел 1953 год – середина века, бросившего человечество в пропасть невиданных страданий. В Париже крошечным тиражом только что была издана книга, открывавшаяся вопрошанием: «…Где же этот СВЕТ ЛЮБВИ ОТЧЕЙ… где же этот внимательный до последней мелочи Промысл? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мире. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде даже, чем достигнуто само осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются… зачем же дана эта нелепая жизнь? И вот, жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать Ему: Зачем Ты дал мне жизнь?.. Я пресыщен страданиями; тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?.. Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к страданию моему?..»[2].

Еще более остро, чем в державинских предсмертных словах, без величия его слога, – обнаженное вопрошание Иова. Но далее шел и ответ: жизнь человека – «малого» для мира и одновременно – мужа «гигантской силы духа», свидетеля любви Бога к человеку.

В тот же год на маленькой подмосковной даче женщина, крупный ученый, заканчивала рукопись, которая не имела отношения к ее изысканиям и должна была лечь «в стол» лет на сорок. В самом ее конце возник державинский образ: