Она ничего не помнила о том дне жаркого августа 1956 года, когда ее отвезли жить к тете Глэдис и дяде Виктору в маленький домик на востоке Лондона, на Алма-Террас, 49. Знала, что это случилось через три дня после ее десятого дня рождения, и этим единственным оставшимся у нее родственникам предстояло заботиться о ней теперь, когда инфлюэнция с разницей в одну неделю унесла ее отца и бабушку. Но это были лишь факты, кто-то когда-то сообщил ей их без подробностей. Сама она о своей предыдущей жизни не могла вспомнить ничего. Те первые десять лет были пустыми и бесплотными, как сон, который померк в памяти, но оставил на душе шрам неизъяснимой детской тревоги и страха. Для нее память и детство начинались с того момента, когда, проснувшись в маленькой незнакомой спальне с котом Блэки, который, свернувшись калачиком, лежал на полотенце около ее кровати, она босиком подошла к окну и отдернула занавеску. Внизу, под окном, простиралось кладбище, светящееся и таинственное в ранне-утреннем свете, обнесенное железной оградой и отделенное от дальнего конца Алма-Террас лишь узенькой тропинкой. Новый день обещал быть снова жарким, и над сомкнутыми рядами надгробий висел легкий туман, кое-где пронзенный случайным обелиском или кончиками крыльев мраморных ангелов, чьи лишенные тел головы, казалось, плавали на частичках мерцающего света. Пока она, зачарованная, неподвижно стояла, наблюдая эту картину, туман стал рассеиваться, и ее взору открылось все кладбище – чудо из гранита и мрамора, ярко-зеленой травы и отягощенных летней листвой деревьев, могильных цветников и пересекающихся дорожек, простиравшееся вдаль насколько хватало глаз. Там, вдали, можно было смутно различить шпиль викторианской часовни, сверкающий, словно верхушка волшебного замка из давно забытой сказки. В восторге, состоянии для нее столь непривычном, что оно пронзило ее худенькое тельце, как укол боли, она заметила, что дрожит. И именно тогда, в первое утро новой жизни, когда прошлое ощущалось пустотой, а будущее неизвестностью, внушающей страх, кладбище стало для нее своим. Все детство и юность ему предстояло оставаться ее источником восхищения и тайны, убежищем и утешением.
То было детство без любви и даже без привязанности. Дядя Виктор приходился ее отцу старшим единокровным братом; это ей тоже рассказали. В строгом смысле слова он и его жена даже не доводились ей родственниками. Свои скудные запасы любви они расходовали друг на друга, да и их отношения были скорее не сердечной эмоцией, а пактом о взаимной поддержке, заключенным против пугающего внешнего мира, простирающегося за шторами маленькой, замкнутой со всех сторон гостиной.
