Он снова и снова, как заводной
болванчик, повторял очевидное:
– Громов Александр Еремеевич, одна
тысяча девятисотого года рождения, опричник.
Правое запястье тяжело оттягивал вниз
антимагический браслет. Боль дергала в левом боку – словно кислоты
плеснули. Форменные синие штаны – все, что было на нем из одежды, –
промокли от крови: били прицельно по незатянувшимся ранам. Перед
глазами все плыло и двоилось: силуэт человека прямо перед ним,
темный кабинет с одиноким, далеким пятном настольной лампы зеленого
стекла, за которым прятался еще кто-то, чье лицо не разглядеть,
железный грохочущий столик на колесах – такие в больницах любят. На
столике валялись в лотке ампулы, шприц, жгут, мензурки с чем-то
алым. Воняло спиртом и бумагой после автоклава.
Громову вкалывали и вкалывали
какие-то лекарства, но он повторял лишь одно:
– Громов Александр Еремеевич, одна
тысяча девятисотого года рождения, опричник.
Говорить, что опричнина придет за
каждым в этой комнате, он не стал – это и так всем известно.
Один из жандармов, закатавший по
локти рукава далеко уже не белоснежной рубашки, подался назад:
– Может… И правда… Опричник?
Сыворотка не действует.
Тот, кто прятался за светом, громко
скомандовал:
– Прекрати мандражить! Из него
опричник, как из тебя балерина! Лжет он. Продолжай! Он должен
понять, что выйдет отсюда только в одном случае: когда подпишет
бумаги, что злонамеренно убил княжну Анастасию Волкову в языческом
ритуале.
Его голову за волосы задрали
вверх:
– Слышь, ты… В этот раз ты зарвался.
Одно дело княжича Клеонова – тебе сохранили жизнь. И совсем другое
дело – род Волковых. Это тронодержатели. Тут тебе не отвертеться.
Ты выйдешь отсюда живым, только когда подпишешь бумаги. Понял? Тут
тебе не Москва. Тут ты все как миленький признаешь.
Он выплюнул кровь прямо в лицо
жандарму:
– Я Громов Александр Ере…
Ему не дали договорить – удар
пришелся под челюсть, почти скидывая со стула. Почти, потому что он
к нему был прикован.
Октябрь. Год стремительно летел к
концу, скатывался в предзимье, растворялся во тьме, каждый божий
день приходящей все раньше и раньше. Дальше будет только хуже –
снег, морозы, сумерки вместо солнечных дней. В такие дни кажется,
что мир умирает, и все умирают вместе с ним. В такие дни радоваться
становится все сложнее и сложнее. Только Светлана с трудом
сдерживала улыбку. Повод для неё был. Еще какой повод. Живой.
Пахнущий ваксой и бергамотом. Привычно хмурый. Немножко родной,
только об этом думать нельзя. Нельзя ворошить прошлое, подернутое
пеплом разрушенных воспоминаний, – оно у них разное. Это
неугомонному Мишке повезло – они подружились с Са… с Громовым после
Вдовьего мыса, ей не повезло. Ну и пусть! Она смотрела в окно
магомобиля на пролетающий мимо Суходольск и улыбалась одиноким
прохожим, прячущимся под зонтами, серым от копоти домам до сих пор
с кое-где заколоченными окнами, мокнущим под дождем уличным псам,
сидящим под козырьками птицам, просто дождю.
