В свое горе она не пустила никого. К ней пытались прорваться бездетные подруги, почему-то приняв ее за одну из «своих», экстрасенсы и одинокая подруга матери, год назад похоронившая взрослого сына. Первые – не слишком настойчиво, скорее, чтобы успокоить совесть. Вторые – регулярно, руководствуясь принципом «не проходи мимо, помоги и заработай, если получится». Третья – нерешительно, почти исподтишка, словно Таниной бедой она могла доказать себе, что ни в чем не виновата, что смерть чудовищно обошлась не только с ней одной, что просто так устроен мир.
Но Таня не умела делиться. Когда Настя была еще жива и здорова, и у них обеих были планы на будущее лето, Таню пугала мысль, что придется разделить с кем-то не только любовь дочери, но и любовь к дочери. В их прогулках они всегда были только вдвоем. Таня деликатно, но жестко пресекала любые попытки завести дружбу, шедшие от других мам. Ей ни разу не захотелось поделиться ни первыми словами, произнесенными Настеной, ни ее первыми шагами.
Может, поэтому ей было так легко вспомнить тот солнечный апрельский день, когда дочка, вытянув вперед растопыренные ладошки, шагала ей навстречу по стерильному, как в процедурном кабинете, линолеуму. Таня могла закрыть глаза и почувствовать запах пемолюкса, которым драила пол дважды в день, и детского крема, медленно выползавшего из согретого ее руками, тюбика. Она видела пятно яблочного пюре на Настиной футболке, отброшенную в угол прихожей Лялю, с неестественно вывернутыми босыми ногами. Хохолок светлых дочкиных волос был залит редким для той весны солнечным светом. Настя шагала. Таня смотрела. На плите убегало молоко.
Таких фрагментов в Таниной памяти было много. Каждый вечер она вставляла в видеомагнитофон своей памяти кассету. И проживала день за днем шесть неполных лет их с Настей жизни.
Никогда и ни с кем, даже с мамой, она не поделилась этой жизнью. Никому не рассказывала ни о режущихся зубах, ни о выученных буквах, ни о новой купленной игрушке. Ей казалось, что произнесенное вслух, названное словами, оно станет ненастоящим, забудется, уйдет от нее к кому-то, для кого оно не важно, кто не сможет хранить его так же бережно, как она сама.
