Сегодня я умру…
Девушка склонила голову на бок, внимательно разглядывая выведенные аккуратным, витиеватым почерком слова, на девственно белом листе. Почему то, мысли, что она носила в себе уже неделю, коснувшись бумаги, вдруг обрели совсем другие очертания, хотя, кажется, еще мгновение назад, она хотела сказать совсем иное. Начать издалека, с чернеющих на бескрайних холмах, тонких веточках вереска или с резкого, одурманивающего аромата багульника. Рассказать о том, как там, под тонкой от вечного голода кожей, рождается сказка, как она оживает, впивается в плоть своего носителя тысячей маленьких пастей, и рвется, рвется наружу, оставляя своего создателя, свою мать обескровленной, лишенной формы массой, сброшенной кожей. Кажется, ей хотелось донести в этом последнем, а от того столь важном листке, то как пахнут звезды, в далекой не доступной вышине. И о чем нашептывает тем, кто способен услышать его слова ветер, самый свободный из всех ее друзей, видевший столько скорби и боли, что диву порой даешься, как до сих пор он не смёл с лица земли города. Кажется…
Палец скользит по написанному, словно пытается вобрать в себя каждый звук, каждую ноту, что рождается под ним. Девушка улыбается, ускользая все дальше от погруженной в полумрак комнаты, глубоко-глубоко в тонкую вязь воспоминаний.
«Холодно, так холодно…
Маленькая, лет десяти не более, девочка, спряталась в густой траве у обочины, то и дело, потирая озябшие от ночной сырости руки, и упорно вглядывалась в хорошо заметное с ее убежища здание на противоположной стороне дороги. Старый, можно даже сказать ветхий дом, сплошь поросший мхом и вьюнком, погруженный, как впрочем, и весь город в сонную тишину поздней летней ночи. Мир дышал спокойствием и теплом, такой родной и уютный, каким умеют чувствовать его только дети, в силу малого опыта еще не знающие боли и страха, что может таиться кажется в каждой тени. Но это ложь, все это и бескрайнее черное небо над головой, в котором ей никогда не увидеть звезд, которое она однажды и вовсе перестанет видеть. И легкий, убаюкивающий ветерок и запах сирени, тянущийся откуда-то из темных глубин двора, это спокойствие и эта нега, ложь, что должна прекратиться немедля или может чуть погодя. Тонкое полотно, сказка, наброшенная на ужасающее в своей откровенности лицо бытия, уж она-то знает, ведь сегодня, прямо сейчас здесь точно кто-то умрет, и ей так хочется увидеть, зачем Папе эти неприкаянные души.
