Вершины гор скрыты тучами. И если взойти по тропинке на площадку утренней молитвы, можно коснуться туч, подняв руки над головой.
Но подняться невозможно. Многомесячный дождь размыл тропинку. Водные потоки теперь хаотически несутся по склону, бьются в камни фундамента, и уже потом падают в пропасть, разбиваемые в брызги ущельным ветром.
Слетающая с крыши вода льётся по протёртой подошвами в гранитных ступенях ложбинке, собираясь в переполненном – два на два метра – бассейне.
От страха свалиться в бездонную глубину небольшая церквушка прилепилась к скале. Причудливым образом слившись с от воды набухшими камнями скального выступа, что отсвечивают в темноте сизыми отблесками.
Ветер бросается дождём в стрельчатые узкие окна. Из едва приоткрытой массивной двери звучит четвёртая шопеновская баллада.
Старик в накинутом на плечи белом пледе, склонившись над клавишами рояля, играет закрыв глаза. Рядом с пустой нотной подставкой стоит единственная зажжённая свеча. На низкой скамейке, почти на полу, сидит моложавая женщина. Ноги её укутаны тёплым одеялом. Она смотрит на щель в двери. От ползущего по полу сквозняка зябко, но встать и закрыть дверь лень.
– Если к концу лета так никто и не придёт, пора закрывать храм, – тихим голосом говорит женщина.
Но старик слышит.
– Ты, Просковия, ума лишилась совсем!
Прекращает играть. Вскакивает. Рояль недовольно гудит от хлопнувшей крышки.
– Как можно оставить службу божью!?
– Да, что ж, батюшка, ты кричишь на меня. Уже три года никто не поднимается в храм. Нет больше веры в людях, не верит никто в бога. Верят в науку. Летают в космос, к Центавре. Подземные города благоустраивают. Подводные заводы строят. Не нашли бога ни там, ни там. Кому мы нужны, с храмом этим. С верой. С богом!?
– Грешница! Поди с глаз долой!
– Долой-долой. Холодно. Топить нечем. Запасов съестных почти не осталось. Помог тебе бог? Молишься каждый день. Лоб расшиб.
