Еврейскую девочку Злату дети ненавидели всем двором. За то, что имела непроизносимую фамилию, еврейскую маму, еврейскую бабушку и кучу других национальных недостатков.За то, тяжелые темные волосы не заплетала, как все девочки в косу,а носила распущенными на плечах, чуть не сгибаясь под их тяжестью.Была она длинная не по возрасту,угловатая в движениях, как все подростки и зеленовато-бледная, как все еврейки. А еще она была молчалива, как и все женщины в ее семье.И вообще, самым упитанным и разговорчивым среди них был попугай, сидевший в клетке на подоконнике единственного окна снимаемой семьей комнаты.
Три месяца назад, когда они переселились в этот двор и три темноглазые, похожие друг на друга женщины разных возрастов разгружали у подъезда вещи, этот самый диковинный попугай и восстановил против Златы соседских ребят. Да это и понятно: у нее был попугай, а больше ни у кого его не было. Детство такого не прощает.
Никто не знал кто они такие и откуда приехали. Только бабка Муся, у которой они снимали комнату, выходя во двор удрученно вздыхала: «Бедные они, болезные…» Дети не знали значения слова «болезный» и потому дразнили Злату просто и , в отличии от своих родителей, открыто. Они подкарауливали ее в подворотне и , выскакивая гурьбой, дружно кричали вслед : «Еврейка! Еврейка!» За все время девочка ни разу не остановилась и не произнесла ни слова, и за это ее молчаливое сопротивление, ее возненавидели еще больше.
Каждый день, кроме субботы, Злата с большой папкой подмышкой куда-то уходила и возвращалась , примерно часа через два-три. Покидать двор детям было запрещено, и всем ужасно не терпелось узнать, где она пропадает. Однажды мальчишки рассказали, что «эта еврейка рисует что-то в ближайшем парке». Сразу же возник план изъятия папки и уничтожения «дурацких измалеванных листков». Именно так назвала их конопатая Светка – атаманша дворовой банды. План был тщательно продуман и готов для приведения в исполнение, вот только сбыться ему было уже не суждено. Произошло то, чего никто не ожидал. Злата пропала. Она перестала появляться во дворе и больше не рисовала в парке. Дети строили догадки, пока кто-то посмелее не спросил у бабы Муси о еврейской девчонке. Та была, как всегда немногословна: «В больнице она. Помирает»
