– Григорий Александрович, ваша светлость… едем домой, – Прошка хватал барина за руки, пытаясь остановить его неуклонное движение в сторону ресторации. – Ведь проигрались в чистую. Рассердите старого графа… откажет Александр Львович в содержании…. Что делать будем?
– Батюшка… откажет …мне? – Бешкеков пьяно качнулся, наваливаясь плечом на слугу, – Никогда.
– Григорий Александрович…домой, Христа ради.
– Едем, Прохор, – молодой граф позволил погрузить себя в экипаж и проорал кучеру. – К мадмуазель Анжель, аллюр два креста!
– Отец родной, – взвыл холоп утробно, – не погуби!
– Не хочешь к Анжель, Прошка? Отчего?
– Барин, так денег ведь нету, проигрались вчистую.
– Что, совсем нет денег? Тогда давай к Рогозину, погоняй!
– Григорий Александрыч, Рогозин третьего дня как женился. Вы изволили гулять у него на свадьбе.
– Так я, Прошка, три дня как пьян?.. Скверно, брат, скверно.
– Да уж, чего хорошего, барин…
Прохор заботливо прикрыл хозяина полой плаща, радуясь, что пора бурной деятельности у него сменилась сонливостью. Он даже замурлыкал тихонечко, как будто убаюкивая неразумное дитя. Слуга на самом-то деле был немногим моложе своего хозяина, года на два-три. Недавние его вопли были призваны, чтобы умаслить буйного во хмелю Григория Александровича Бешкекова, единственного сына и наследника отставного штабс-капитана Преображенского полка – графа Александра Львовича Бешкекова.
– Прошка, – голос вроде бы заснувшего молодого графа был четок и полон суровости. – К ужину мне штоф водки, непременно.
– Какой ужин, батюшка? Уж светает.
Прохор прислушался к своему хозяину – ровное дыхание слетало с чуть приоткрытых губ, слегка очерченных отрастающими усами.
Хороши усы были у Гриши Бешкекова – черные и густые! А супротив белых волос на голове, казались необычайно интригующими. Сбрил! Отчихвостил за одну секунду – на спор. А уж, сбривши однажды, не пожелал отращивать вновь. Вот только во времена загулов, свершавшихся с неизбежным постоянством, граф брился редко; а эти злосчастные три дня, наверное, и умывался-то через раз. Потому как вид у него был помятый и несвежий.
Прошка вздохнул: не то беда, что голова пуста, а то беда – что упряма. Барин в своем затянувшимся веселье чуру не знает. А страдать ему – не в чем неповинному бедолаге. Не дале, как вчера, старый граф сказал тихо, но сурово:
