Знаешь, я чувствую себя лежащей на обочине, раненой, больной, сбитой, старой собакой. С провалами в памяти. Помню, что я бежала куда-то по дорогам, лесам, полям. Лаяла и махала хвостом, гонялась за бабочками, подставляла морду легкому ветерку, в общем, была счастлива, весела и беспечна. При полной луне я отчаянно выла. Полнолуние бывает нечасто, поэтому я не придавала этому большого значения. Но потом периоды беспричинной тоски и грусти переросли в устойчивое отчаяние, радость не приносило ничего, и приходилось прикладывать недюжинные усилия, чтобы ее вызывать, или хотя бы поддерживать маскоподобную улыбку ее видимости.
Вокруг менялись люди и пейзажи, но словно не менялось ничего. Когда ты на карусели, ты стоишь, а мир вращается, а когда смотришь на нее – то мир стоит, а вращается она. А по сути, не меняется ничего.
Только, если долго кататься на ней, и резко сойти, то мир и земля под ногами будут неустойчиво плыть и кружиться. И тогда можно упасть, и при падении разбиться. Или что-то сломать.
Например, лапы. Со сломанными лапами трудно стоять, и еще труднее передвигаться, и ходить.
Столько суставов, связок, хрящей, капсул. Синовиальная суставная жидкость. Столько сухожилий, столько соединений. И все это ноет и болит.
И праздник, на котором ты так долго была, и частью которого тебе нравилось быть, вдруг превращается в передвижной цирк-шапито и уезжает. Сначала уходят зрители, потом разбирают декорации, снимают афиши, и цирк – с клоунами, красавицами метающими ножи, дрессированными животными, диковинками, фокусниками, прохвостами и уродами – уезжает. А ты остаешься на пустоши. Вместе с тем, что больше не нужно, сломано, устарело и выброшено за ненадобностью.
Сначала ты приходишь в себя, лежишь и ждешь. Ждешь, что за тобой вернутся, что про тебя помнят, и что просто у них дела. Потом ты начинаешь ползти. Ползти к людям. Туда где еда, тепло и свет.
– Может, просто они не знают? – думаешь ты. Потом ты подолгу где-то лежишь, но они проходят мимо и не замечают. Многие не узнают, а некоторые, еще хуже – узнают, меняются в лице и отводят взгляд. На тебя неприятно смотреть, неприятно видеть, их взгляд осуждает, и словно говорит – кем она стала?, на кого похожа?, какой ужас, так выглядеть!, так себя запустить. И от этого хочется взвыть и перегрызть глотку, сначала себе, а потом и им. Спустя какое-то время, ты приползаешь куда-то, в место, типа скотного загона на постоялом дворе и пытаешься прижиться там. Приладиться как-то к тому, что есть рядом и вокруг. Ты пытаешься выжить. И убиваешь и ломаешь себя еще больше. Это место и эти люди чужие. Хоть некоторые из них и хорошие, но они ничего не решают. Их правила тебе не подходят. Ваши понятия – о добре и зле, о плохом и хорошем, о ценностях – разные. Тут часто бьют и орут, много грязи, раздражения и помоев. Много непринятия и ненависти. Много нужды. И ты чувствуешь, как паршивеешь, помимо всех прочих ран. Ты толстеешь. Много ешь, чтобы заглушить другой голод. Не тот, который можно утолить едой, и мало двигаешься. Одна из хозяек постоялого двора все больше тебя ненавидит и, кажется, замышляет спустить с тебя шкуру.
