Моё имя не имеет значения. Оно всё равно будет утеряно в веках, как и имена всех тех, с кем я делю тяжёлую судьбу. Прежде, чем я начну свой рассказ, внемлите: Энбала Иактихси! Энбала чирчуси мураианси! И да звучат эти слова во веки веков изо всех уст людских! Я родился и рос в Кейсарии, центре великой земли, захваченной чужаками. Я был первым и любимым ребёнком своих родителей и единственным из всех нас, с кем отец заговаривал не только как с дитём, но и как наставник с учеником. После меня в разное время родилось ещё одиннадцать сыновей и восемь дочерей. Каждый год отец уводил кого-то из них, не раскрывая, куда именно, пока я не остался последним. В такие дни родители были необычайно веселы и счастливы, даже мать, на чьём лице я никогда не видел улыбки, кроме как в таких случаях. В эти дни радости отец мог подолгу разговаривать с ней на непонятном мне тогда языке. Мне было страшно, что двадцатым отец уведёт в неизвестность меня, и что я так же, как младшие братья и сёстры, не вернусь, но эта роль была уготована матери. Она уже не могла родить, иначе, думаю, отец продолжил бы уводить своих отпрысков. Когда они уходили, она даже не взглянула на меня, а из глаз её лились ручьи слёз искренней радости. В тот раз отец вернулся не весёлым, а задумчивым, словно после тяжёлого разговора, и сразу лёг спать. На следующий день он слёг, повелев не лечить его, а внимательно слушать и запоминать всё, что услышу от него. Он поведал о старом ветхом доме за холмом, что уже не являлся частью Кейсарии, и наказал ровно через год без одного дня явиться туда. Я должен был быть готов внимать каждому слову, которое там услышу, и выполнять всё, что мне скажут. Тем же вечером он умер, в последние свои секунды прохрипев: «Энбала Иактиси, энбала чирчуси мураианси…»
Весь дальнейший год я, как и положено, ждал, полный намерения исполнить последнее желание отца. Несколько раз мне доводилось смотреть на дом за холмом издалека, но ни разу не видел, чтобы туда заходили или выходили люди. Когда наступил долгожданный день, я отправился к нему ранним утром, сгорая от нетерпения. Он, как и прежде, выглядел заброшенным, но стоило мне попытаться открыть ветхую дверь, как мою руку словно обожгло раскалённым металлом, и я её одёрнул. Меня это удивило, ибо с виду дверная рукоять была вполне обычной, и, что примечательно, не металлической, а деревянной. Следом за этим проход отворился, и ко мне вышел рослый мужчина, чьего лица прежде не доводилось видеть. Оценивающим взглядом он смерил меня и произнёс два слова – часть фразы, ставшей для моего покойного отца последней: «Энбала Иактиси». Сглотнув, я с трудом по памяти вымолвил завершение: «Энбала чирчуси мураианси,» – выражение было трудно произнести ещё и потому, что манера речи разительно отличалась от моего родного языка. Мне предстоит ещё много раз услышать это высказывание, а также познать суть его и других, ему подобных. Незнакомец провёл меня внутрь.
