– Люди разучились верить в чудеса, – говорил, попыхивая трубочкой, мастер-стеклодув, сидевший в уютном трактире в окружении других мастеров. – Вот раньше, возьми любое зеркало – все чудесные! А нынче дочка гадала, словно стекло мутное, ничего не кажет. Так и осталась без суженого. И это в такую-то ночь!
Хельг – молодой художник, тихонько сидел в углу, наслаждаясь элем и неспешными вечерними разговорами завсегдатаев. Он не так давно приехал сюда, чтобы рисовать величественные горы под лоскутным одеялом снегов и вечнозеленых лесов. Приехал и всей душой влюбился в этот маленький городок, заснувший патриархальным сном на склоне – чистый, заснеженный, с яркими пятнами красных и зелёных черепичных крыш, и старинным готическим собором, на башнях и стенах которого застыли фантасмагорические изваяния.
Собор был гораздо древнее городка. Его отличали длинные, словно нарисованные линии остроконечных, тянущихся к небу крыш, мощные контрфорсы, толстые, поросшие мхом стены, неизвестно зачем выстроенные в этом безопасном месте. С самой высокой точки склона собор нависал над городом, словно бессердечный страж, внося единственную мрачную ноту в величественный снежно-белый хор. Горожане давно мечтали разрушить его. Но несомненная древность постройки вызвала к жизни некую бумагу за крючковатой подписью, которая лишила жителей надежды когда-нибудь совершить это.
Хельг не спешил уходить из трактира. Снаружи выла метель, предвещая на завтра ясную погоду, высокое чистое небо и красоту, от которой дух захватывало. Но несмотря на то, что он собирался встречать рассвет, уходить отсюда ему не хотелось. Дитя мегаполиса – суетливого чистилища помыслов человеческих, он впервые позволял себе ничегонеделанье среди неспешных бесед седобородых крепких стариков, словно сошедших со страниц сказок. Зайдя однажды, Хельг с тех пор проводил здесь все вечера, слушал истории о чудовищах и превращениях, о былом мире, его обычаях и странностях.
Не раз потом, приходя в свою каморку на третьем этаже старого дома, принадлежащего, кстати, мастеру-стеклодуву, он воспроизводил на листах услышанное. Из хитросплетений карандашных линий или ярких мазков кисти появлялись то вековые дубы, приподнимающие морщинистые веки навстречу рассвету, то лисы, оборачивающиеся огненно-рыжими девицами, водящими хоровод в свете полночной луны, то духи Безмолвия – три белых оленя-одногодка с золотыми рогами.
