Есть судьбоносные мгновения, когда время замирает над бездной человеческого бытия. Для двадцатисемилетнего Фёдора Достоевского таким мгновением стало морозное декабрьское утро 1849 года на Семёновском плацу. Приговоренный к смертной казни за участие в диссидентском кружке петрашевцев, где он лично зачитал запрещенное письмо Белинского к Гоголю, молодой человек стоял под дулами ружей расстрельной команды, вглядываясь в холодное петербургское небо.
«Сегодня!» – прошептал он своему товарищу по несчастью. – «Через несколько минут мы будем там…» Возможно, именно в эти последние минуты в его душе родилось то особое зрение, которое позже позволит ему заглянуть в самые темные уголки человеческой души. Он успел заметить, как луч солнца отразился от купола собора, как ворона села на крест – каждая деталь врезалась в память с невероятной остротой. В этом пограничном пространстве между жизнью и смертью выплавлялись те зерна сомнений, что позже прорастут исповедью Раскольникова, вспыхнут пламенем бунта Ивана Карамазова, отзовутся болезненными метаниями Настасьи Филипповны.
Помилование, объявленное в последнюю минуту по воле императора Николая I, стало не просто спасением жизни – оно стало вторым рождением. Четыре года каторги в Омском остроге, где кандалы впивались в кровоточащие ноги, а слова утешения таились лишь между строк потрепанного Евангелия, стали тем горнилом, в котором раскалялась и закалялась человеческая душа. Среди убийц и воров, святых и грешников, Достоевский постиг ту удивительную истину, что в самом падшем человеке теплится искра Божья, а в самом праведном таится темная бездна.
Сегодня, спустя почти два столетия, мы осмеливаемся представить его философию в образах. Каждое цифровое полотно этого альбома – попытка поймать тот самый луч на куполе собора, тот момент прозрения, когда сквозь безумие проступает высшая мудрость, а в хаосе открывается божественный замысел. Мы видим бурное ночное небо над одинокой цветущей вишней, и разве это не тот же вопрос, который мучил Ивана Карамазова: как можно принять мир Божий, где страдание соседствует с красотой? Грозовые тучи, нависшие над хрупкими цветами, – не та ли это тяжесть нравственного выбора, что терзала Раскольникова?
