ЕЛЕНА СОМОВА Подняться до человека
Роман
Не впадая в юношескую истерию, сейчас вся эта история мне кажется приключением в стиле писателей—романтиков, но тогда… когда живы были трепещущие крылья бабочек счастья, когда орали на все голоса все подряд птицы, живущие в нашей средней полосе, это было не банальное чудо, купленное в ларьке. Это был мир, полный пылания благоухающих роз на кусте, произрастающем в диком саду потёмков и тайн юности. Идти с завязанными глазами в людской чаще казалось экстримом, который топил в себе огоньки ночной фонарной феерии, пускающей в странствия, далекие от простых студенческих посиделок. На столе с конспектами лекций дышало отыгравшее пламя далеких путешествий по чужим следам, ноги уже шли своими путями, а приствольные угли памяти, будто подпирали сам ствол, из которого был сделан стол, на котором осталось дыхание внутреннего мастера слова. Написанные на этом столе книги сквозь туман, похожий на кальку времени, виделись огромным городом, где происходили действия с главными героями. Ни один герой не повторился из прошлого, самолюбие ни одной реальной личности не было задето. Книги готовы были прожечь своим жаром деревянную поверхность стола, и ветерок из окна, перелистывая страницы, разжигал пламя познаний вновь.
Начавшись, жизнь сразу становилась дорогой: в ясли, в поликлинику, в детский сад, в магазин с мамой, в музыкальную школу с бабушкой, в длительное путешествие с папой, но самое интересное заканчивалось раньше, чем приходило второе дыхание. Мучения в ожидании сил становились привычным явлением, когда надо охватить вниманием всё вокруг, а что—то несущественное в виде внезапно подступающего голода или остановка дыхания от изумления увиденным, стискивает крохотную песчинку – человека, – и вольный воздух остается выкупить ценой отдыха, внезапного и, казалось, недоступного; но раз необходимость в нём возрастала, то и приоритет брал верх над путем дальнего следования за мыслью, пущенной стрелой в начале пути. Я долго карабкалась в гору познаний по самым крутым дорогам, бывало, и над пропастью, но сама пропасть не приняла меня, когда крылья внезапных птиц в своем центростремительном полете выхватывали меня из вертикали бездны. Резкие взмахи их крыльев вынимали меня, как из чрева матери, из темноты, казалось, беспробудного детства, которое создавало волны музыки слов. Казалось, вот—вот сменится панорама действия: придут горы и море, покинутое со слезами отчаяния, так как не тянула к себе мусорная возня города с пыльными муравейниками в песочнице. Влекла волна, и я не знала, что это была волна музыки внутри слов, то цепляние за слух, благодаря которому люди реагируют или нет на импульс, откуда идет волна. Из открывания губ или крышки пианино, из падения внезапного тонкого резного стекла, в которое, по неосторожности, превращался не последний бабушкин стакан для гостей, из топонимики шагов мамы в прихожей, когда она возвращалась с работы, а моя ангина стискивала горло новогодними оханьями невидимого деда Мороза. Но самыми реально различимыми были звуки боли при глотании горячего молока с кружком сливочного масла, доверчиво плавающего на поверхности кружки, которую терпеливо держали мама или папа у моего телячьего распаренного молочными парами лица. Конец ангины всегда был связан с возвращением в класс не всегда доброжелательной публики, как мне говорила учительница музыки, – это твои будущие зрители, они требуют к себе внимания от тебя. Ублажи их собой, сыграй падающий снег, море или дождь, но будь в момент их присутствия рядом только с ними. Неважно, что случилось накануне, – главное – сейчас и в эту минуту вы дышите одним воздухом,
