Давным-давно, в те дни, когда чёрные дрозды в наших клетках не пропускавшие ни одного королевского гвардейца без наглого присвиста: «По реке к Чарли»1, служитель церкви в Трамсе2 должен был жениться, но произошло нечто, после чего он так и остался холостым. Уже совсем стариком, он переходил нашу городскую площадь рядом с дамой, которая могла была стать его женой, но та, изрядно поседев, всё же оставалась незамужней. Их встречу заметил лишь старый, ткач, торжественно объявивший об этом: «Оба молчали, но едва взглянули друг на друга, как я узрел ореол света их любви». Об этой паре уже и не помнит больше ни единое живое существо, да и никто другой её тогда и не заметил, но песня, вырвавшаяся из души потрёпанного ткача, навсегда сохранила их в памяти народа.
Я же хочу рассказать о другом служителе, но только тем, кому ведом этот свет, всем узревшим его.
Но не прощаюсь с остальными читателями, потому что, не скрою истины, бывают джентльмены вроде лорда Ринтула, дожившие до старости, так и не узрев света любви, однако подобные встречаются не часто, а вот столь неполноценных дам я не встречал вовсе.
Гэвину Дишарту едва исполнился двадцать один год, когда он со своей матерью приехал в Трамс, радостный, как путешественник, ещё не ведающий, что его ждёт за поворотом. Стояло то время года, когда земля под елями усыпана бурыми иголками, с бука целыми днями сыплются колотые орехи, а дети кладут кукурузные початки на стол приходского учителя, чтобы напомнить, что нынче их место на полях. День был таким тихим, что за милю можно было услышать грохот телег. Жители Трамса готовы были к выходу из домов – кое-кто из ткачей оставался в бриджах, чтобы взглянуть на нового пастора старой кальвинистской церкви. Я, приходской учитель в долине Куарити в четырех милях от Трамса, тоже был там, и на сердце у меня было тяжело, когда я стоя вдали, наблюдал за матерью Гэвина, не показываясь ей на глаза, чтобы та не испытала боли при виде меня. Я был единственным в толпе, кто смотрел на неё больше, чем на её сына.
С тех пор, как мы расстались, прошло восемнадцать лет. Её волосы давно утратили блеск юности, и она показалась мне маленькой и совсем хрупкой, а лицо, которое я любил, когда был неуклюжим подростком, любил и потом, едва заметив его в Трамсе, и всегда буду любить это мягкое и измученное лицо до самой моей смерти. Маргарет казалась старухой, хотя ей было всего сорок три года, а я был тем, кто состарил её так рано.
