Фёдор Тюрин собирался в дорогу. Путь предстоял неблизкий: самолётом до Магнитогорска, оттуда на арендованном автомобиле чуть больше ста километров до Сосновки, что притаилась в тридцати четырёх километрах от Сибая. Москва провожала его весенним дождём – мелким и колючим, но настроения это не портило. В кармане пиджака покоилась коробочка с часами – подарок дяде Степану на юбилей. Семьдесят лет старику – не шутка.
Фёдор перебирал в памяти образ дяди: большие, шершавые от работы руки, прокуренный, с хрипотцой голос, колючая щетина на впалых щеках и вечная привычка спрашивать: «Ну, как ты там в своей Москве?» – будто столица была чем-то чужеродным, далёким, почти недосягаемым.
Фёдор улыбнулся своим мыслям. Дядя Степан, старший брат его покойной матери, остался в родной Сосновке, когда все разъехались кто куда. Остался и врос в неё корнями, как старый дуб. Работал механиком в колхозе, потом в местном хозяйстве, чинил всё, что ломалось: от комбайнов до телевизоров. Золотые руки у дяди Степана, что говорить.
«Часы ему понравятся», – подумал Фёдор, поглаживая пальцами глянцевую коробочку. Часы стоили дорого – швейцарские, с кожаным ремешком, водонепроницаемые. Фёдор работал в крупной строительной компании, деньги водились, и он не скупился на подарок для дяди, который в детстве заменил ему отца.
Сосновка встретила Фёдора настороженной тишиной и дурманящим запахом сирени. Старый дядин дом на окраине, с покосившимся штакетником и разлапистыми яблонями в саду, почти не изменился с тех пор, как Фёдор уехал отсюда двадцать лет назад.
Дядя Степан сидел на крыльце, щурясь на весеннее солнце и посасывая самокрутку. Увидев племянника, поднялся не спеша, с достоинством, отряхнул штаны и улыбнулся половиной лица – другая половина словно застыла под грузом прожитых лет.
– Приехал всё-таки, – сказал он вместо приветствия.
– Как не приехать, дядя Степан? Юбилей ведь.
Они обнялись. От дяди пахло самосадом, машинным маслом и чем-то неуловимо родным, что Фёдор запомнил с детства.
– Постарел ты, – сказал Фёдор, разглядывая изрезанное морщинами дядино лицо.
– А ты думал, в семьдесят-то годов я молодеть буду? – хмыкнул дядя Степан.
В доме было чисто, но пусто по-холостяцки. С тех пор как тётя Клава умерла пять лет назад, дядя жил бобылём. На стене висел пожелтевший календарь, ходики с кукушкой, давно умолкнувшие, и выцветшая фотография в рамке – вся семья на сенокосе: Фёдор ещё мальчонка, мать жива, и дядя Степан молодой, улыбается во весь рот, будто знает какую-то тайну.
