Я проснулся на мягком оранжевом полу, в полумраке, в той же круглой комнате, и слезящиеся глаза заплакали. Начиная с этого утра, когда я окончательно поверил своим чувствам, когда душа приняла, как далеко родина, как недостижимы твёрдая земля, вода, люди, сибирские поля, мои дети, я уже был не способен размышлять о стратегии этих ужасных тварей, о планете Линь Цзе Сюй, судьбе человечества и своём долге исследователя и офицера.
Первобытный ужас подавил меня.
Осознание, что я во власти инородных существ, ощущение чуждости всего, что окружало меня, парализовало душу, как обезболивающее. Не было ни мыслей, ни чувств. Ничего я не делал по воле, тело выживало само. Один день возвращался вновь и вновь. Я лежал и смотрел в стену, я закрывал глаза, чтоб не видеть этой пористой стены, я беспричинно плакал и наплакавшись засыпал; просыпался, чтоб открыть глаза в чужой мир и хоть на мгновения размыть его невыносимую реальность слезами; я лежал, закрыв глаза и по собачьи скулил и тихо выл, и от воя становилось легче; иногда в моё тело словно подавали энергию, и я бегал на четвереньках по мягкому полу, ударяясь лицом, головой плечами в мягкие стены, падал, вскакивал на четыре лапы и бегал всё быстрее и быстрее, пока не избавлялся от сил и не погружался в хлебный пол, тяжело дыша.
Моё животное существование длилось неделями.
Хозяева зверька, в которого я превратился, заботились обо мне. Сейчас мне очевидно, что они разработали целую программу по воскрешению моего сознания. Они включали музыку. Они наполняли мягкую камеру запахами земных трав, фруктов, цветов. Они передавали мне человеческие предметы, с которыми я забавлялся, как с игрушками. Подавали изысканные кушанья на привычной флотской посуде.
Мало-помалу я стал замечать и запахи и звуки, даже испытывать нечто отдалённо похожее на радость, как еле слышный шёпот, при виде еды.
В день эксперимента звучали фортепьянные пьесы Глинки. Пахло свежим сеном и горьковатым запахом полевой ромашки. На подносе стоял завтрак. В блестящем кофейнике с рубленными гранями плавали оранжевые стены и кривлялось моё лицо. На тарелке нарезанные пластинами мясо и сыр, ржаной и пшеничный хлеб.
Четырёхпалые красные лапы, блестящие слизью, касались еды. Рвота всплеском обожгла горло. Хотелось забиться куда-нибудь, не видеть этого завтрака, не слышать чудовищные здесь ноктюрны, не помнить, что где-то есть поле, лес, река, голубое небо и прочная земля. Скорее заснуть, ничего не чувствовать и не видеть, чтоб время жизни проходило.
