В новом, но не совсем свежем сборнике под неоригинальным названием «25» опубликовано произведение 2022 года «Вопль», но утопические очерки про Рагду, кажется, совсем забыты. И больше не место им тут, как и посвящениям тем, кто был лишь мигом жизни. Стихотворения, которые были внесены сюда из прошлых сборников, присовокуплены к новым по причине одной темы, одного постоянного мотива – светлого, гордого и драматичного одиночества, которое питает эти рифмы и метафоры.
И хоть «Вопль» очень похож на юношеское баловство интертекстами и личным горем от ума, он, точно древние, мифологизированные по повествованию тексты, задает желание смыслов, вырисовывает точки дальнейшего повествования. Деревня кликуш раскроется в эссе «Мой нежный и колючий нуар» и в стихотворениях о женщинах, сожаления о недостаточном проявлении любви с стихотворении «Махрам», а мотивы природы и ночного леса в лирике и символической зарисовке-споре с Шарлем Бодлером «Цветы добра».
Искусство для меня теперь должно отвечать всего трем критериям:
– созидательность светлого в посылах;
– эстетика;
– обнаженная (но не вульгарная и истеричная) искренность.
Рагда больше не актуальна, потому что она была слишком холодной, закрытой, однохарактерной. Рагда вуалировала, никабировала личность автора, через образ Рагды нельзя было открыться до такой степени, чтобы понять рассказчика. Рагду нельзя понять, она идет прямой дорогой, складывает сюжет, соединяет эти арабески.
Любимая метафора, раскрывающая любую мою «поделку» заключается в том, что мы не можем подойти к плачущему человеку и сказать, как правильно плакать, что ему не хватает в этих слезах и так далее. Именно поэтому любая критика является несостоятельной.
Это не конкурсная работа, это лишь слезы, крик, смех, мечтательный любовный вздох, тихое смирение, напряженная борьба или отчаяние.
Вопль (2022, проба символического и интертекстуального пера)
Это было давящее утро, которое казалось предсостоянием сильной грозы и тугих туч. Я еду на работу в редакцию. Трамвайчик гусеницей пробирается сквозь дебри розовых кустов. Я чувствую, что упускаю что-то очень важное и очень хочу высунуться из окна, бронзовкой забраться в рыльце цветка и жадно пить, пить, пить. Но насекомые понимают больше: они не разговаривают, не думают, но являются причастными к вечности хотя бы тем, что не имеют свободы выбора. Свобода выбора – тяжко. Если бы я сегодня, скажем, выпила все цветы розовых кустов, через которые пробирался трамвайчик, то я не напиталась бы, но сошла бы с ума, потому что попыталась залезть в тайну беспечных насекомых.
