День начинался как любой другой – неспешный, размытый, словно акварельный рисунок, оставленный под дождём. Солнце поднималось над городом лениво, будто нехотя, окрашивая стены домов в бледно-золотистый оттенок. Воздух был тёплым, пропитанным ароматом свежескошенной травы и бодрящим утренним кофе.
На улице жизнь текла в своём обычном, неизменном ритме. В соседнем дворе двое детей гоняли мяч, их голоса – звонкие, беззаботные – то взлетали вверх, то затихали, когда мяч укатывался под куст. Старушка из третьего подъезда, как всегда в это время, вышла покормить голубей, и те уже кружили вокруг её ног, шумно хлопая крыльями. Где-то зазвонил велосипедный звонок, кто-то крикнул: «Посторонись!» – и тут же рассмеялся. Мир жил. Дышал. Двигался вперёд.
А в одной из квартир, на четвёртом этаже старого кирпичного дома, время вдруг остановилось. Там, за потускневшим окном с чуть приоткрытой форточкой, воздух был неподвижным, словно застывшим между вдохом и выдохом. Лёгкая занавеска, годами выцветавшая на солнце, едва колыхалась, пропуская внутрь полосы света. Они ложились на пол, на пыльный ковёр, на стопку книг у дивана, на чашку с недопитым чаем – последний след утра, которое так и не успело стать днём. И только потом эти полосы света упали на лицо, на котором не осталось ни напряжения, ни боли, только странное, едва уловимое выражение – то ли удивление, то ли тихое узнавание. Возможно, в последний миг перед тем, как сознание погасло, этот обычный человек увидел что-то необычное. Или просто смирился. Так уходят неприметные жизни – без фанфар, без свидетелей. Просто тишина. Просто пустота. Просто глаза, что уже не щурятся от света, падающего на них.
В тот самый миг, когда последний вздох покинул тело, душа оторвалась от него, как пух от одуванчика. Она замерла в воздухе, не понимая, куда теперь девать эту свободу. Душа медленно поднялась, лёгкая и неуловимая, будто дымка от погасшей свечи. Внизу осталось то, что когда-то было её домом – бренная оболочка, теперь лишь тень прежнего живого тепла.
Тело лежало неподвижно, знакомое и в то же время чужое: запавшие щёки, приоткрытые губы, седые пряди на подушке. На миг в ней шевельнулось что-то вроде удивления – как так? Ведь это было её лицо, её руки. Или уже нет? Но мысль растаяла, не успев оформиться. Интерес к опустевшей оболочке угас так же быстро, как и сам взгляд, ещё недавно отражавший мир. Теперь это была просто форма – бледная, безжизненная, больше не нужная. Её время здесь истекло. И это было так же естественно, как тихий закат за окном на исходе дня.
