Ночь стояла тихая. Такая тихая, что тиканье часов на кухонной стене резало тишину. При свечах, красавица Татьяна сидела с иголкой в руках, над грубой солдатской тканью гимнастерки. Слезы, медленно и упрямо скапливались на ресницах, тяжелели, и падали одна за другой, оставляя темные звездочки на её платье. Её обычно ловкие и умелые пальцы, сейчас казались чужими и неуклюжими. Игла дрожала, никак не желая входить в плотный шов под нагрудным карманом. Каждое движение требовало усилия – не физического, а какого-то внутреннего, надрывного. Она плотнее сжала губы, пытаясь сдержать предательскую дрожь в подбородке. "Не сейчас, не сейчас…" – шептало что-то внутри, но слезы ослушались, катясь по бледным щекам, смешиваясь с запахом ладана, которым она окуривала каждый маленький лоскуточек. Вот этот беленький, от её свадебного платья, другой от первой рубахи их первенца, ещё много кусочков от нательных одеяний их детей. Она собрала из этих лоскутов небольшое полотно, и написав на нём молитву, сшила мешочек. В который положила щепотку родной земли. Вот он, оберег, лежит у неё на ладони. Тканевый треугольник, туго перевязанный красной нитью. Такой маленький против громады войны, что ждала за порогом. В нём была вся её любовь, весь страх, все немые молитвы, которые не находили выхода. Она прижала его к губам, ощущая шершавость швов, запах трав и земли – запах дома, который должен сопровождать его в нелегком пути. Снова игла. Снова нитка. Каждый стежок был заклинанием. "Вернись… Вернись… Вернись…" – билось в такт её сердце. Она вшивала его не в ткань, а в саму плоть своей тревоги, в надежду, тонкую, как эта нитка. Пальцы скользили, цеплялись, она, тихонько смахивая слезу тыльной стороной ладони, оставляя влажный след на щеке. Взгляд её был прикован к шву, но видела она не нитки, а его лицо – любимое, родное, такое знакомое каждою морщинкой. Сейчас он крепко спал, в последний раз перед уходом на фронт. А она, не в силах сомкнуть глаз, могла только молиться, вшивая оберег в его одежды. Прокричали петухи. Она даже не заметила, как наступило утро. Он встал и умылся. Она помогла ему одеться. Последний узелок. Она затянула его так крепко, что побелели костяшки пальцев. Она поправила мешочек, спрятанный теперь под подкладкой, близко к сердцу и подняла глаза. Их взгляды встретились – её, залитые слезами, полные немого ужаса и бесконечной любви, и его – синие, глубокие, как чистое небо, в которых тонула боль и горел огонь обещания вернуться. Вот он стоял рядом, уже в сапогах, в походной форме, от которой пахло кожей и чем-то чужим, военным. Молча они смотрели друг на друга. На их лицах тяжелой тенью лежала тоска. Он протянул свои большие сильные руки и взяв её лицо в ладони, крепко прильнул губами к её бледным губам. Его прощальный поцелуй обжигал. Она чувствовала, как напряжены его мышцы, как он сам сдерживает что-то огромное внутри. Ни слова не было сказано. Ни слова не было нужно. Только тиканье часов, дробящее последние минуты покоя, и соленый вкус слез на её губах. Он отпрянул от её губ, положил свою сильную и теплую руку на её живот, как бы прощаясь с ещё неродившимся чадом, тоскуя о будущем, о жизни, которую он мог не увидеть. Отпрянул и решительно направился проч.
