Будь Годунову столько же лет, сколько
им, он, пожалуй, кинулся бы разнимать. И тут не в физических
кондициях дело — в умонастроении, том самом, которое побуждает
лезть не в драку, а в карман за сотовым телефоном. Его опередили:
какой-то не слишком трезвый бородач возмущенно орал в трубку, держа
ее чуть ли не на вытянутой руке:
— Але! РОВД? Здрас-сьте вам, РОВД!
Доброй вам, как говорится, ночи! У вас тут под окнами
смертоубийство творится, а вы там... р-репы чешете!.. Где-где?
Говорю ж, у вас… на носу… Да на площади. Где «двое из пивной»,
говорю!
А он и позабыл, к счастью своему, это
жаргонное наименование памятника! Неприхотлива, все-таки, людская
фантазия, ей хоть хлев — лишь бы крыша была. А ведь это его, Саньки
Годунова, поколение додумалось, не молодь… у молоди даже на
подлость, такую, чтоб с выдумкой, жизненных сил не хватает,
помахаться по пьяни — это предел. И снова, в который раз за
сегодняшний день, коротко стукнула, отозвалась болью в виске мысль:
ты, Александр Васильевич, осколок иной эпохи, погребенный в толще
своих и чужих воспоминаний.
Наверное, это не так уж страшно, —
быть осколком. Страшнее — пустой банкой из-под пива. Пройдет
дворник, проедет поливальная машина — и нет тебя, и следа не
осталось. А осколки хранит сама земля. В память.
Ночью Годунову снилась война. Не
впервые. Он никогда не был ни на какой войне. Но война его не
отпускала.