Из всех испытаний, выпавших на нашу долю в те годы, самыми тяжкими были зимние морозы. Чтобы хоть как-то согреться мы топили буржуйку, которую хозяева разрешили нам поставить в нашем углу. Печку топили углём, за которым один – два раза в месяц надо было идти на вокзал. За углём, как и по другим поручениям, тоже ходили мы с Гилей.
Взяв тележку, мы шли в другой конец города к вокзалу. Там, насыпав в неё несколько вёдер угля, мы тягали всё это через полгорода, от вокзала до дома. Гиля брался за ручки, я же толкала тележку сзади. Как нам, двум подросткам довольно хрупкого телосложения, хватало сил тянуть в такую даль эту доверху гружённую углём тележку, я до сих пор не могу понять. Мы делали то, что надо было, и это слово “надо” двигало нами, заставляя забыть и усталость, и голод, и делать то, что кроме нас сделать было больше некому. Выполняя свою долю работы, я старалась не отставать от брата, не жаловаться, как бы ни было тяжело. Но однажды, во время нашего очередного похода за углём, я не выдержала.
Мы прошли уже большую часть пути от вокзала, перешли мост и медленно брели по улицам идеально ровных кварталов островной части города. Толкать тележку становилось всё тяжелее. То ли груза в ней было больше, чем обычно, то ли у меня в тот день силы закончились раньше времени, но, вопреки данному себе самой обещанию не жаловаться и не показывать слабость, я не сдержалась и заплакала. Я старалась не всхлипывать, но слух брата не удалось обмануть. Он обернулся.
– Лиза, ты чего? – спросил он и, увидев слёзы, бросил тележку и подскочил ко мне. – Что? Что случилось? Ударилась? Поранилась? Где? Покажи! Больно?
– Да нет ничего! Я не ударилась.
– А что случилось?
– Не могу больше, – всхлипнула я, – сил нет.
– Что же ты молчишь? Сказала бы раньше! Ну, не плачь. Давай отдохнём… Вот скамейка, пошли, присядем.
Мы оттащили тележку с тротуара, чтобы она не загораживала дорогу, и присели на лавочку, на наше счастье стоявшую тут, возле изгороди.
На календаре давно уже была весна, стоял апрель, но было всё ещё холодно, градусов восемь-десять, что для такой мерзлячки, как я, было равносильно морозу. Несколько минут мы с Гилей просидели, молча обнявшись. Потрогав мои онемевшие пальцы, он сказал:
– Эх, ты, лягушка холодная! Весна на дворе, а ты мёрзнешь!