– Что?
– Или за руку отведу вас в цирк господина Саломонского!
Лабрюйер собирался было добавить, что это не совсем шутка, что он способен, разозлясь, и не на такие подвиги, но тут дверь ателье снова отворилась, вошли два обещанных господина. За ними третий, пожилой и низкорослый, тащил чемодан.
– Кто тут всуе поминает цирк Саломонского? – спросил первый господин.
– О волке речь, а волк навстречь! – добавил второй. – Цирк сам к вам пожаловал.
Один из господ был молод, не старше двадцати лет, хорош собой, светловолос, с лихо закрученными усами, второй – чуть за сорок, черноволос и черноглаз, тоже феноменально усат, и оба – довольно крупного сложения. Их костюмы явно вышли из мастерской хорошего портного, но были чуть более заметны, чем требовал хороший тон: у младшего – клетчатый, причем в клетку довольно крупную, у старшего – цвета маренго.
Эти клиенты также потребовали закрыть ателье и задернуть шторы.
– Не то на тротуаре образуется маленькое дамское кладбище, – сказал старший, который представился как господин Штейнбах. – Где тут можно раздеться?
Когда оба господина появились в костюмах для французской борьбы, Лабрюйер безмолвно согласился – да, есть риск, что дамская толпа перекроет Александровскую. Атлеты и борцы были в большой моде, и когда в цирке Саломонского устраивались чемпионаты по борьбе или по поднятию тяжестей, в первых рядах сидели именно восторженные дамы. Фотографические карточки красавцев пользовались огромным спросом, запас приходилось постоянно обновлять.
– Не всюду умеют хорошо снимать, – пожаловался старший из атлетов. – Мы для экономии времени пошли в ателье Карла Эде на Мариинской, от цирка – пять минут ходьбы. Не то! Были у Борхардта, у Былинского, у Выржиковского, у Кракау. Наконец одна дама сказала, что вроде у Лабрюйера трудится отменная фотографесса. Мы подумали – если мужчины не видят красоты мужского тела, так, может, фотографесса разглядит?
Младший, Иоганн Краузе, засмеялся.
Смотреть на полуобнаженных мужчин, выкатывающих грудь колесом и принимающих великолепные позы – огромные ручищи скрещены на широченной груди, нос задран, усы торчат, – Лабрюйеру было неприятно. Что-то в этом он чуял неправильное, даже стыдное. Щеголять телом – такое не вписывалось в его понятие о мужском характере. Одно дело – когда играешь в театре роль и скачешь с голыми ногами, потому что древние греки не знали панталон. Другое – выставлять голые ноги напоказ с единственной целью – чтобы публика визжала от счастья и помирала от зависти. И что любопытно – Каролина тоже не сгорала от восторга. Лабрюйер чувствовал – кузиночке явно не по себе, жизнерадостные атлеты чем-то ее раздражают. Но чем – понять не мог. Вдруг его осенило – недоступностью!