Погибли сотни благородных; обращена в руины существенная часть
столицы вместе с Кремлем, и кто-то активно шептался, будто бы сам
император чуть не отправился на тот свет. А значит, должны были
погибнуть еще сотни тысяч: на горизонте следующего дня, в цветах
темно-красного зимнего рассвета явственно проявлялся силуэт
карательного похода — под единым знаменем Его величества, огнем и
мечом пройтись по княжествам и городам отступников. Но удержались —
чудом.
Замирить такое, не сбросив страну в бездну гражданской войны —
воистину тяжелая задача. У императора, не иначе высшим провидением,
получилось — разом помиловав всех оступившихся, он на некоторое
время заморозил конфликт, а затем прозрачно намекнул, что за мятеж
возьмет золотом. Словом, единого похода, которого боялись
заговорщики и против которого могли объединиться, не случилось. А
золото… Разве оно понадобилось бы мертвецам?
Но золото, что ушло в карманы императора, не имело никакого
отношения к семьям тех, чьи родичи умерли, защищая Кремль или
пытаясь к нему прорваться. Кровная месть — не подвластна имперским
рестриктам; взять плату за кровь — древнейшая привилегия, встать
против которой не смеет и государь. Если бы не было столетий общего
прошлого за плечами, страна все равно свалилась бы в княжескую
междоусобицу — не целиком, так частями. Вернее, если бы не новый
первый советник Его величества, который буквально заставлял
кипевших от горя и ненависти князей вспоминать это общее прошлое,
если они рассчитывают на личное будущее — не важно, из числа
победителей или проигравших те были. Он как-то находил аргументы —
достаточно веские, чтобы отложить планы на чужие жизни, но даже ему
было не под силу избыть их ненависть. Мстить же можно по-разному:
не задавить петлей, так задушить экономически. И вот тогда люди
желали говорить с врагами — а если в ответ не выражали такого
желания, шли к Трубецким.
Видимо, кто-то из числа кровников Юсуповых пригласил их, чтобы
молить о пощаде. И трое пришли, чтобы им отказать. Только музыка —
лишь она не вязалась с этими размышлениями. Оплакивающая,
обреченная — ей бы начаться, когда Юсуповы развернутся и уйдут…
Утонул в отзвуках живого оркестра перезвон настенных часов,
отмеряя двенадцатый час дня. В высоком бело-синем зале не заметили
этого, как и появившихся на пороге гостей — все внимание других
троих мужчин, занимавших стол для переговоров, было приковано к
движениям шести музыкантов в дальнем от входа углу. В плотных белых
повязках на глазах, отчаянно прижимающие к себе инструмент и столь
же истово извлекающие из него звуки, те видеть и вовсе ничего не
могли. Развернутые чуть в разные стороны, они и коллег-то могли
только слышать.