– Кроме?
– Осталась одна маленькая деревенька. Она расположена в уединенной долине, а потому страшная армия пока не заметила ее. Но она заметит. И когда это случится, их великий вождь встанет во главе армии. Он громаден. Выше любого дерева. Облачен в доспехи из камня, колючих ракушек и костей.
– Хаос.
Произнесенное шепотом слово растворилось в темноте, улеглось в уголке. И принялось ждать.
– Хаос. И фурии. Болезни, Голод, Отчаяние. Все они множатся. Рыщут. И никогда не остановятся. Никогда. Пока не найдут то, что ищут.
– То, что было похищено.
Отшельник кивнул с мрачным лицом. Он как будто видел бойню, разрушение. Видел мужчин, женщин, детей, спасающихся бегством от безжалостной, бездушной силы.
– Но что это такое было? Ради чего они готовы уничтожить все, лишь бы вернуть утраченное?
Оливье с трудом заставлял себя смотреть на грубое морщинистое лицо, а не стрелять глазами в темноту. В угол, где, как было известно им обоим, кое-что лежало в плохоньком полотняном мешочке. Но Отшельник словно прочел его мысли, и Оливье увидел на лице старика гаденькую ухмылку. Правда, она тут же исчезла.
– Его возвращения хочет не армия.
И тут они оба увидели то, что маячило за страшной армией. То, чего страшился даже Хаос. То, что гнало перед собой Отчаяние, Болезни, Голод. С единственной целью – чтобы они вернули похищенное у их хозяина.
– Это хуже бойни.
Они говорили тихими, едва слышными голосами. Словно заговорщики, чье дело уже проиграно.
– Когда армия найдет то, что ищет, она остановится. И отойдет в сторону. И тогда произойдет худшее, что можно себе представить.
Снова наступило молчание. И в этом молчании таилось худшее, что можно себе представить.
Снаружи завыла стая койотов. Они загнали в угол какого-то зверька.
«Миф это, и ничего другого, – успокоил себя Оливье. – Просто выдумки». Он снова посмотрел на угли и потому не увидел ужаса на лице Отшельника. Затем он взглянул на свои часы, наклонив циферблат к огню, пока тот не засветился отблесками оранжевого пламени и не сказал ему: пора. Половина третьего ночи.
– Хаос наступает, старичок, и его не остановить. На это ушло немало времени – но вот теперь он здесь.
Отшельник кивнул, его глаза повлажнели, заслезились, может, от дыма, может, от чего-то другого. Оливье откинулся назад и удивился, когда боль внезапно пронзила его тридцативосьмилетнее тело. И тут он понял, что просидел, напрягшись, в течение всего этого страшного рассказа.