В кольце воинов идут остальные: мудрые старейшины, нежные жены,
дети, что обычно громки и суетливы, но сейчас тихи, будто мертвые
кроты.
Трава чуть слышно шелестит под ногами. Много травы, она высокая,
сочная! Так и тянет сорвать стебелек, сунуть в рот и жевать, пуская
зеленую слюну.
Ночь темна, дивно темна – иных и не выбирают для начала Дороги.
Если бы не скопища огоньков – можно принять за потолок
пещеры.
Где-то над головой прошуршала сова. Ночная птица летит бесшумно, но
чуткие уши, умеющие слушать, как растут и умирают камни, различают
шорох каждой пушинки, каждого пера…
Людская природа прихотлива и разнообразна! И, как бы не хотелось
старикам, ворчащим на упадок нравов, разнообразие простирается и на
греховные стороны жизни. Как говорил один умный человек когда-то,
каждый дрочит как хочет! Кто полковым знаменем, а кто и представляя
ротного профоса… С другой стороны, старикам такие милые шалости
вовсе и без надобности, так, языки почесать.
Человеку, что сидел в гордом одиночестве в темном углу придорожного
трактира, до всех этих умствований дела не было ни малейшего.
Юноша, а на первый взгляд, он именно юношей и выглядел, был
предельно занят. И вовсе не поглощением напитков, дурманящих голову
и застилающих глаза, о, нет! Человек (приглядевшись же, становилось
понятно, что он вовсе не так юн, как кажется – лет двадцать пять, а
то и старше), баюкая в ладонях помятую кружку, жалел себя.
Нет, по его щекам (препаршиво выбритым, кстати), не тянулись
дорожки слез. И не раздавалось ни малейшего всхлипа. Даже сердце не
колотилось в тощей груди с напором и сбившемся тактом, кои
символизируют высшую степень жалости к себе. Опыт позволял таиться
от окружающих!
Однако, на душе у Хуго Мортенса, а именно так его звали, было не
просто скверно, а прямо таки, архискверно!
Хуго отставил кружку, на дне которой жалобно колыхалось недопитое
пиво, дернул подбородком. Хотелось громко и протяжно завыть и
метнуть кружку в стену - да так, чтобы брызги с осколками во все
стороны!
Он - бывший. Везде и всюду. В прошлом остались Прага, Нюрнберг,
даже скучный и тоскливый Магдебург, где невозможно жить, не
вывернув себе челюсть в зевоте… Впрочем, Магдебург, как говорят,
сам стал бывшим. О, Готфрид Паппенгейм постарался на славу!
Протестанты всей Европы молятся на его погибель!