– День рождения у меня еще в августе, – отозвалась я. – А если ты до сих пор не ушла из монастыря, зачем тогда мне уходить?
Вообще-то, я уже не раз задумывалась, почему Джулия остается в монастыре. Восемнадцать лет ей исполнилось еще в сентябре, и мы с ней со страхом ожидали, когда же аббатиса призовет ее к себе. Но этого так и не произошло.
– Ты что, решила постричься в монахини? – спросила я.
Дело в том, что я сама еще не знала, как реагировать, если услышу утвердительный ответ. Похоже, Джулия смирилась с мыслью о том, что всю оставшуюся жизнь проведет в Обазине, тогда как я после разговора с сестрой Терезой уже прикидывала, как буду жить за пределами монастырских стен. Ее вера в меня, ее убежденность в том, что я искусная швея, придавали мне уверенности в себе, и, хотя будущее виделось весьма неопределенно, я уже предвкушала тот день, когда смогу выйти из монастыря и броситься в бурное житейское море.
– Ах, если бы я только могла, – вздохнула Джулия и умолкла. – А ты? – помолчав минуту, спросила она. – Сестра Тереза всегда хвалит твою работу. И даже сестра Бернадетта все меньше к тебе придирается.
– Сестра Бернадетта подняла лапки кверху. Примирилась с фактом: я никогда не смогу выучиться грамматике и чистописанию.
– Габриэль, ты не ответила на мой вопрос.
Я выдержала ее пристальный взгляд.
– Нет, – наконец сказала я. – У меня нет призвания стать монахиней. Это не для меня.
Я чуть было не проболталась ей, что́ обо мне говорила сестра Тереза. Я сама не вполне понимала почему, но не стала открывать сестре, что эта монахиня уверена в моей способности самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. А поняла, только услышав слова Джулии:
– Они сами не знают, что со мной делать. Я не умею шить, у меня ничего не получается, а куда в таком случае я пойду? Если меня отпустят сейчас… – Она снова замолчала. Как и я, она, по-видимому, тоже тревожилась о своем будущем. – Вот ты другое дело, – продолжила она со слабой улыбкой, – ты можешь делать все, что хочешь. У тебя талант.
Я рассмеялась. Да так неожиданно, что вздрогнула не только она, но и я тоже. Смех получился какой-то резкий, как у отца, какой-то слишком уж громкий и грубый, даже странно, как он мог родиться в моей узенькой груди. С монахинями меня сближало то, что смеялась я очень редко.