Небольшая частная палата в северной лондонской больнице, куда моего отца положили после автомобильной катастрофы, казалось, полностью была забита какими-то каркасами, веревками, блоками и противовесами, окружающими его постель. Обвисшие шторы в цветах закрывали единственное окно с высоким подоконником, из которого был виден кусок стены стоящего напротив здания и полоска неба. Раковина располагалась на уровне груди, и вместо обычных ручек из нее торчали рычаги, которые надо было поворачивать локтями. Кроме того, перед кроватью стояло нечто напоминающее кресло для посетителей и тумбочка, на которой в стакане воды лежала вставная челюсть.
У бледно-желтых, цвета маргарина, стен не красовались корзины цветов, а тумбочка не была завалена визитными карточками с пожеланиями скорейшего выздоровления. Отец не любил цветов и сразу отправил бы их другим больным, что же касается пожеланий, не думаю, чтобы его знакомые могли допустить такой промах: отец считал подобные записки крайне вульгарными.
Палата, в которой он лежал, была просто отвратительной и совсем не в его вкусе, хотя он мог позволить себе вполне нормальное содержание. Мне же, особенно в первые дни, казалось, что эффективнее этой больницы на свете и быть не может. В конце концов, как небрежно сообщил мне один врач, здешние док гора только тем и занимаются, что складывают остатки тел после автомобильных катастроф, столь часто происходящих на лондонских шоссе. Они привыкли к этому. В этом госпитале куда больше пациентов после аварий, чем обычных больных.
Врач также сказал, что, по его мнению, я напрасно настаиваю на отдельной палате: в общей будет не так скучно. Я заверил его, что он плохо знает моего отца. Врач пожал плечами и признался, что отдельные палаты оставляют желать лучшего. И он оказался прав. Отсюда хотелось бежать при первой возможности.
Когда я зашел навестить отца днем, он спал. Непрекращающаяся боль, которую ему пришлось вынести на прошлой неделе, наложила отпечаток на его лицо: морщины углубились, под глазами легли черные тени, кожа стала серой, и во сне отец выглядел таким беззащитным, каким я никогда его не видел. Уголки рта, всегда крепко сжатого, были опущены. Прядь седых волос ниспадала на лоб, придавая лицу умиротворенное выражение, которое могло ввести в заблуждение людей, с ним незнакомых.