«Где-то глубоко внутри покорно спит не родившаяся женщина. С тоской смотрела на отца, его братьев, старые семейные фотографии – и спрашивала себя – что вы все делаете в этой холодной Москве, зачем вы тут, высоколобые, спокойные, любопытноглазые? Почему вам не сиделось под шелковицами в размышлениях о мудрости житейской, зачем вас понесло в бесконечную физику и математику, механизмы и технологии? И вместо большеглазой тихой еврейки вы родили меня, сумасшедшую, упрямую, дикую. По вечерам – не мечтой, а осторожным прикосновением языка в темноте закрытого рта – если бы все было иначе… Жизнь, правила которой неопровержимо мудры, и за каждым впитанным словом стоит непререкаемый авторитет тех, кто много думал. Длинные юбки, много детей, и смысл – в них, в служении мужу, в заботе и взращивании лучшего в них. И не стыдно, а почетно быть женщиной, матерью, женой, нежными руками и любящими глазами. И некуда спешить, некого обгонять, и мерило – в любви, а не в деньгах. Нет ни снега, ни зимней тоски, а темные глаза смотрят не оценивающе (потому что чем оценить существо иного вида), а любя и принимая такой, какая есть.
И вкусное по вечерам – делиться знанием, пониманием, играть словами и плести мысли в ковры. И покой в душе от того, что прожитый день не омрачен бесчестным поступком, и гордость за детей, не за превосходство, а за чистоту и прямой взгляд. Жизнь, которая не пришла ко мне, для которой нет места даже в моей голове – так только, тоскливо колючая крошка на кончике языка…»
Понимаешь, Рыж, в нем, как в пригоршне разноцветных пуговиц из бабушкиной коробки, собралось все, что я годами собирала в историях и картинках. Как в волшебном зеркале, одним махом отразилась та я, которой я могла бы быть, если бы жила в соседнем с ним послевоенном московском дворе. Моя многолетняя тоска по простоте и очевидности логики и этики шестидесятых словно плеснула из него, обжигая и спуская кожу с лица и рук. Отец жестко отделил прошлое от настоящего, худо-бедно приспособился к реальности и живет очень сегодняшним человеком с полной котомкой воспоминаний, а он – словно вчера еще бегал по арбатским переулкам с гитарой, и завтра снова побежит, если будет с кем. Весь недюжинный багаж его жизни не рассован по карманам и заветным углам, а свален комьями за пазуху, поближе к сердцу, чтобы недалеко было вытаскивать, если ко времени придется. И черпал из-за пазухи щедро, и вываливал передо мной эту совершенно осязаемую жизнь, как озорной турок на базаре, подмигнув маслинным глазом, выхватывает из-под прилавка и бросает в руки яркую тряпку – нравится? бери, носи! С ним эта жизнь становится не умозрительной, а абсолютно реальной, заполняет ноздри и щиплет язык – вот она, прямо тут, уже началась, сворачиваем за угол и начинаем жить ее во все горло, бегом, пока не кончилась!