– …Далее, судари мои, сушка отволаживается, мнется на тупом беляке, берется стругом, пушится на беляке остром и катается мерейной доской. Для сообщения же лицу крупной шагрени, скажу я вам, лицо отглаживается стеклом либо камнем…
Настроившись соответствующим образом, сейчас колдун удивлялся молчаливости Леонарда Швеллера. Хворь жены подкосила гиганта? Вряд ли. Жену мастер не жаловал; подай-прими, сходи-принеси. Бывало, что и поколачивал. Этот бык сидел у постели болящей супруги? «Рядышком», если верить дочери?! И по сей причине не вышел к дорогим гостям, хотя мог потерять крупный заказ?! Легче Мускулюс поверил бы известию о скоропостижном вегетарианстве людоедов гробницы Сен-Сен. Этот тиран допустил наследника Шишмаря в отсутствие родителя «хозяйничать в мастерской», как доложила хромуша, – и не приголубил оплеухой любимую дочь за предерзостные слова?!
Быть не может.
Чудо из чудес.
– Как здоровье вашей драгоценной супруги? – решился Мускулюс.
Мастер Леонард поднял на колдуна взгляд: будто впервые увидел. Глаза у кожевника оказались ясно-голубые. На одутловатом, хмуром лице эти глаза были уместны не более чем пятерня годовалого младенца на лапе кожемяки. Ощущение было пронзительным: будто слепец прозрел, впервые от рождения взглянув на мир. Внезапно Андреа понял, что у Цетинки – отцовы глазки. Только у девушки голубизна была весенняя, ранняя, когда умытое небо глядится в первые подснежники, а у отца взгляд отсвечивал зимним днем, искрами в сугробах, сединой в дальних облаках. Но стоило во взгляде Леонарда, обычно укрытом под косматыми бровями, проявиться тихой свечечке, как делалось видно с отчетливостью: да, отец и дочь.
Да неужто надо было жене слечь, чтоб у мужа взор умылся?
Или это слезой?..
Колдуну стало неловко. Словно тайком подглядывал за чужим стыдом.
– Спасибо, плохо, – гулко отозвался мастер. – Худо Ясе. Спит все время.
И, перестав жевать, добавил странно:
– Это ничего. Я, что могу, делаю. Это ничего, сударь мой.
Больше, до конца обеда, он не издал ни звука. Если, конечно, не считать чавканья и сопения.