весь я в том виде, который имею сегодня, обязаны издевательствам со стороны «стреловержца»; без них я бы остался представителем малолетних «середняков»; циркач разбудил во мне спортивную злость; кроме того, попытки «не быть в массе» включали в себя чтение недоступной большинству литературы – все мы «родом из детства»). Не последнюю роль здесь сыграло и недреманное око родителей. Не буду рассказывать о бессонных ночах перед экзаменами, вспотевшей зачетной книжке, крепком сне на лекциях и прочих радостях студенческой жизни. Главное – другое. Я начал писать стихи. В ту пору это было спорадически возникавшее желание взять авторучку и что-то выразить. Я еще не понимал, что и как. Но желание уже было налицо.
Учась в университете, я посещал курсы немецкого языка. Это только подогревало мои филологические увлечения (в школе и техникуме меня знакомили с английским). Я вдумывался в особенности языков, в отличия между ними, изучал художественные произведения и, разумеется, много переводил. Это выработало во мне любовь к словам как таковым, подбору синонимов и антонимов, ярким выражениям и проч., и проч. Я начал записывать свои опусы в особую зеленую тетрадь. Сегодня от них ничего не осталось, я ничего не использовал в нынешних поэтических занятиях. Тем не менее, невозможно переоценить роль той работы в моем сегодняшнем творчестве. Это было нечто вроде запуска механизма, начала вращения вала в одном направлении. Сегодня я понимаю, что то движение было необратимым.
Описываемый период еще не ознаменовался полным погружением в историю и теорию поэзии.
Я просто слышал звон и двигался за ним по мере возможности и способностей. Сегодня понимаю, что именно тогда начал жить. Именно тогда мышление проснулось для серьезной работы. Я начал проводить параллели, делать обобщения, приводить причину к следствию и наоборот. Приступил к первым – и довольно смешным – попыткам саморефлексии. Результатом чего стало постепенное выявление корня моих детских бед и угрожающее нарастание отрешенности от действительности – этих плевков на асфальте, нецензурных выражений в общественном транспорте, неизбежного пива в руках уральской молодежи по вечерам и т. д. В качестве побочного эффекта выступила нарастающая неприязнь к тихому городу моего детства, даже к его жизнеутверждающему наименованию. Заречный в ту пору казался мне городом-побратимом герценовского Малинова