мы найдем массу несовместимых и прямо противоположных идей.
Неизбежность драчливости и несовместимости идей вытекает уже из того, что они идеальны, беспримесны, стерильны и больше всего озабочены этой своей чистотой. Неистребимый перфекционизм идей – это высшая степень перфекционизма. Человек бессознательно или на практике может их путать и т.д., но, повторю, к самим идеям как таковым это не имеет никакого отношения. Может быть, он делает это отчасти из-за безотчетного страха, поскольку они так строги, бескомпромиссно последовательны и безжалостны по отношению к человеку, когда он поддается их настырности, отдается в их руки, и они получают власть над ним? Но вместе с тем, разве не идеи, их жажда совершенства и абсолютности заставляет людей в познавательных усилиях добиваться этой перфектности? Не является ли эта жажда истины знаком нашей прикованности к идеям, не перфекционизм ли идей делает нас их галерниками?
Драчливость идей – яркая их черта. Она с полной силой заявила о себе уже в античности, отлившись для нас во вполне бесчеловечную формулу: «Платон мне друг, но истина дороже».9 В конце концов так говорит не Аристотель и Платон, а истина-идея. Если ее послушать, то идеи-не-истины не бывает. Этого для начала она хочет от человека – признать ее в качестве ценности, бульшей чем сам человек, даже друг. Но уже в этом есть что-то зловещее и вампирообразное.
Итак, она хочет быть самым дорогим для человека сокровищем. Дороже чем сам человек, ибо она истина и на ней, а не на человеке лежит печать вечности и совершенства. (Ну кто это, кроме Христа-богочеловека мог сказать, что Я – это путь, истина и жизнь?) Нет, повторю, идеи-лжи, лживых идей. Есть только идеи-истины. Так говорит истина-идея, и ничего другого она говорить не может. В этом смысле она одномерна и однозначна.
В-третьих, мы можем сказать, что она не только драчлива, но и самоуверенна до бесконечности. Она не самокритична (это возможность свободного человека), не в состоянии оглянуться на себя и не способна на самооценку. Сама по себе идея не рефлексивна, она не в состоянии посмотреть на себя со стороны, осмыслить и оценить себя, у нее нет разума. Она в этом смысле одномерна, «безмысленна».
В-четвертых. сопутствующим качеством этого недостатка являются слепая напористость, даже нахальство, если хотите, бессовестность и бесцеремонность, попросту абсолютная невоспитанность, имморализм идеи как таковой. Способу, каким она входит в наше сознание, позавидовал бы любой карманник или медвежатник. Мы никогда не чувствуем, как она оказывается в глубине нашего существа, не то чтобы в желудке или под кожей, а именно в самой глубокой глубине нашего существа, в самой главной, собственно человеческой его части – в мозгу, в сознании, чуть ли не в самой сердцевине нашего Я. И все это без каких-либо материальных признаков, если не считать звуков или зрительных образов как посредников в совершенно незаметном переходе идеи от человека, из книги, из телевизора или Интернета – в наш внутренний мир.