– Она там живет? – спросил я, не говоря, что уже побывал там.
– Да, – ответил он и тут же, повернувшись к дирижеру, сказал ему что-то, чего я не понял.
Судя по ветхому занавесу и потертым креслам, это был один из третьесортных театров. И оркестр, естественно, тоже был третьесортный.
Как только дирижер отошел, я спросил у Шрёдера, не найдется ли у него времени побеседовать со мной. Он растерялся – вообще он собирался завтракать. Я пригласил его быть моим гостем. Нет ли поблизости подходящего заведения? Но у него было мало времени. Нетерпеливым движением он указал мне на кресла и сел сам.
Шрёдер был человеком неопределенного возраста. Узкое лицо. Черные с сединой волосы на макушке торчали ежиком. Странно. Он знал Дину!
– Она больше не живет по тому адресу, который вы назвали, – сказал я.
– Вот как? – Он пожал плечами.
– Она играла у вас?
– Нет. – Он улыбнулся, как будто сама мысль об этом была нелепой.
– Откуда же тогда вы ее знаете?
– Она приходила сюда с господином Эренстом.
– Кто это?
– Владелец театра.
– А что она здесь делала?
Он снова пожал плечами и быстро глянул на дверь.
– Присутствовала на спектаклях. Слушала концерты…
– На чем играл господин Эренст?
– Он не музыкант. Он проектирует и строит дома, – сдержанно ответил Шрёдер.
– Я хотел бы поговорить с ним.
– Он уехал.
– Куда?
– В Париж.
– Дина могла уехать вместе с ним в Париж?
Шрёдер отрицательно покачал головой. Потом повернулся ко мне спиной и заговорил с оркестрантом, который только что вошел. Схватив смычок, он начал играть. Словно меня не существовало.
Человек тратит много сил, прежде чем поймет, что мир невежлив и безрассуден. Я ходил от одного оркестранта к другому и пытался втолковать им, что меня интересует все касающееся жизни Дины Меер, а также адрес господина Эренста в Париже. Я терпеливо сносил пытку, которой меня подвергли эти недалекие, равнодушные и неприветливые люди. Грубо скроенные и пущенные в мир с единственной целью: помешать всем добрым связям.
Вот, значит, где обитала Дина! Она приходила сюда на репетиции. И наверное, они играли так же грубо, как говорили, думал я, уже идя по улице.
Из сточных канав несло зловонием, и колеса телег громыхали по брусчатке. Я вспомнил, как плакал в детстве от злости или от страха, и пожалел, что не могу заплакать теперь. Вместо этого я положил пальто на выщербленные каменные ступени и сел.