Запоминателей было мало, а их память – небезгранична.
Часть бочек с книгами нашли и сожгли вместе с несколькими книгобандистами. Пока безумие не улеглось, сам монастырь три раза подвергся нападению.
От огромных запасов человеческого знания у ордена осталось лишь несколько бочек с книгами и жалкая подборка рукописных текстов, восстановленных по памяти.
Теперь, после шести веков тьмы, монахи все еще хранили Реликвии, изучали их, копировали снова и снова и терпеливо ждали. Поначалу, во времена Лейбовица, монахи надеялись – и даже ждали, как вероятного события, – что четвертое или пятое поколение захочет получить свое наследие. Они не учли того, что человечество, если его старая культура полностью уничтожена, способно за пару поколений создать новую культуру, – создать усилиями законодателей и пророков, гениев и маньяков, с помощью Моисея, Гитлера или невежественного деда-тирана. Не учли, что культурное наследие может быть получено в период между закатом и рассветом – и во многих случаях так и произошло. Однако новая «культура» стала наследием тьмы, в которой слово «простак» означало то же самое, что «гражданин» и «раб». Монахи ждали. Их не беспокоило то, что сохраненные знания бесполезны, что по большей части они даже перестали быть знаниями, что в них монахи разбирались не больше, чем дикий горец, что эти знания давно лишились смысла. И тем не менее эти знания обладали особой символической структурой, и взаимодействие этих символов, по крайней мере, можно было наблюдать. Видеть то, как связаны между собой части системы знаний, – значит, получить по крайней мере минимум знаний-о-знаниях до тех пор, пока однажды – быть может, через несколько столетий – не придет Интегратор, который их объединит. Поэтому время значения не имело. Реликвии существовали, и монахам надлежит их защищать – и они будут хранить их, даже если тьма не рассеется еще десять веков или десять тысяч лет. Ведь монахи, хотя и родились в самую мрачную эпоху, были теми же книгобандистами и запоминателями блаженного Лейбовица, и, покидая аббатство, каждый из них, хоть конюх, хоть аббат, уносил в своем узелке книгу – обычно молитвенник.
Перекрыв доступ в убежище, аббат – тихо и незаметно – мало-помалу собрал найденные документы и Реликвии. Изучать их никто не мог. Предположительно, они хранились под замком в кабинете Аркоса, а практически они исчезли. То, что исчезало в кабинете аббата, публичному обсуждению не подлежало. Об этом можно было лишь шептаться в коридорах. Брат Фрэнсис такие перешептывания слышал редко. Постепенно они прекратились – чтобы возобновиться с новой силой, когда однажды вечером в трапезной до монахов донеслись обрывки разговора между аббатом и посланцем из Нового Рима. Эту беседу монахи обсуждали между собой еще несколько недель после отъезда гонца.