Когда очередной герр Циммек сообщил, что документы на вывоз уникальных Жориных работ готовы, и он едет из Гамбурга забрать обещанную партию, супруга забеспокоилась. Партия до сих пор не была нарисована. К тому же Жора обратился за помощью в наркологическую клинику, со всеми вытекающими оттуда юридическими последствиями и строгой изоляцией. Поступить иначе он не мог, потому что «все должно быть закольцовано», таковы теперь были его убеждения.
Начиналась неизвестность. Узлы и канаты спросом не пользовались, покупатель требовал чайники. Через решетку на окне второго этажа наркологии Жора объяснял супруге, как эти самые чайники нарисовать. Это совсем не сложно, если накладывать окружности на ось координат в нужном порядке. А чистые планшеты он заранее фирменно подпишет по дороге на ужин, в тамбуре на первом этаже, куда есть доступ с улицы. Нужно только заплатить дежурной сестре.
С тех пор Жорина супруга рисовала чайники сама. У нее это получалось не хуже, и Жора ставил свою подпись под рисунком с чистой совестью. Он был демиургом, осваивающим новые пространства и неизведанные еще миры, а международными сношениями, торговлей и амбициями успешно ведала жена.
Джеймс Баранов, мой армейский товарищ, умудрился бы соорудить похабный текст даже на мотив бетховенской «Оды к радости». Вышло бы нечто вперемешку из русских матерных слов и бессмыслицы на немецком. Немецкая речь с русским матом как-то особенно ладит, так мне кажется.
Джеймс был мастер на такие дела. Иногда он употреблял польский. Когда очередная девушка ему отказывала, он спрашивал, понизив голос до чарующего (ему казалось) баритона: «Пан не каже, яка година?» И сам себе отвечал: «Година шуста, пани бл…на!». При этом он гэкал на хохляцкий манер.
Девушка уходила в сторону моря, унося прочь пленительные ягодицы с налипшими поверх загара песчинками, и полчаса самоволки, потраченные напрасно.
Ладно! – говорил тогда Джеймс. Як пани каже. Запрошаме паньство мордой об стол!
Никакого польского языка Джеймс, разумеется, не знал. Он его слышал. Его абсолютный музыкальный слух чутко улавливал тончайшие нюансы волны, на которой «польское радио из Варшавы» по ночам вещало джаз. В перерывах диктор молотил слова, которым мы внимали уже потому, что они были иностранные и запрещенные. Бессмысленные фразы типа «польское радио пшерон» застревали в памяти и принимались к употреблению по принципу «как слышим, так и пишем». В обиходе Джеймс довел это дело до автоматизма.