Мария захихикала, и он понял, что, как и ожидал, приятно удивил ее, неожиданно назвав новым именем.
– Желаю вам счастья, миссис Хорнблауэр, – торжественно произнес Буш, затем обратился к Хорнблауэру: – С вашего разрешения, сэр, я вернусь на корабль.
– Сейчас, мистер Буш? – удивилась Мария.
– Боюсь, что да, мэм, – ответил Буш и снова повернулся к Хорнблауэру: – В любой момент могут подойти провиантские лихтеры.
– Боюсь, вы правы, мистер Буш, – сказал Хорнблауэр. – Держите меня в курсе, пожалуйста.
– Есть, сэр, – ответил Буш и удалился.
Вот, наконец, и остальные. Всякая неловкость исчезла, стоило миссис Мейсон усадить гостей за праздничный стол. Откупорили бутылки, выпили. Миссис Мейсон настаивала, чтобы Мария разрезала свадебный пирог шпагой Хорнблауэра – она вообразила, что именно так поступают невесты флотских офицеров в высшем лондонском свете. Хорнблауэр не был в этом уверен – десять лет он прожил в твердом убеждении, что клинок ни в коем случае нельзя обнажать под крышей или под палубой. Но его робкие возражения были отброшены, и Мария, взяв шпагу двумя руками, под аплодисменты собравшихся разрезала пирог. Хорнблауэр меж тем с трудом сдерживал нетерпение. Наконец он забрал у нее шпагу и поспешно вытер с клинка сахарную глазурь, думая мрачно, приятно ли было бы собравшимся узнать, что когда-то он вытирал с него человеческую кровь. Он все еще занимался шпагой, когда над ухом раздался хриплый шепот трактирщика:
– Прошу прощения, сэр. Прошу прощения, сэр.
– Ну?
– Адмирал шлет вам свои приветствия и хотел бы видеть вас, когда вы сочтете это удобным.
Хорнблауэр замер со шпагой в руке, непонимающе глядя на трактирщика.
– Адмирал, сэр. Он в парадной комнате второго этажа, мы обычно называем ее адмиральской.
– Вы имеете в виду сэра Уильяма, конечно?
– Да, сэр.
– Очень хорошо. Мое почтение адмиралу и… нет, я поднимусь немедленно. Спасибо.
– Спасибо вам, сэр. Еще раз прошу прощения.
Хорнблауэр сунул шпагу в ножны и оглядел собравшихся. Все внимательно следили за служанкой, раздававшей куски пирога. На него никто не глядел. Он поправил ножны, проверил, хорошо ли завязан галстук, и незаметно вышел из комнаты, прихватив треуголку.
На стук в дверь ответил глубокий, столь памятный Хорнблауэру голос:
– Войдите.
Помещение было такое большое, что даже четырехспальная кровать терялась в дальнем его конце – то же относились к секретарю, сидевшему за столом у окна. Корнваллис стоял посреди комнаты и, пока его не прервали, очевидно, диктовал.