– Конечно, дорогая, – сказал Хорнблауэр.
Хозяйка уже вышла, и разговаривать можно было свободно.
– Но ты должен сначала позавтракать! – убеждала Мария.
Хорнблауэр заставил себя согласиться.
– Ладно, пять минут на завтрак, после того как я побреюсь.
Он разложил мундир на кровати, хмурясь, что тот помялся, развязал лакированную коробку, вынул треуголку, потом скинул сюртук, лихорадочно развязал шейный платок и снял чулки. Маленький Горацио вновь принялся жаловаться на свою горькую жизнь.
Пока Мария успокаивала ребенка, Хорнблауэр развязал мешочек с туалетными принадлежностями и вытащил бритву.
– Я снесу Горацио вниз и дам ему хлеба с молоком, дорогой, – сказала Мария.
– Да, дорогая, – ответил Хорнблауэр сквозь пену. В зеркало он поймал отражение Марии, и оно мигом вернуло его к действительности. Мария жалобно смотрела ему в затылок. Он отложил бритву и стер полотенцем пену.
– Ни одного поцелуя со вчерашнего дня! – сказал он. – Мария, милая, тебе не кажется, что ты мной пренебрегаешь?
Она упала в его объятия, глаза ее увлажнились, но нежность в его голосе побудила ее улыбнуться.
– Я считала, что это ты мной пренебрегаешь, – прошептала она.
Она положила руки ему на плечи, прижала его к своему отяжелевшему телу и пылко поцеловала.
– Я думал о своих обязанностях, – сказал Хорнблауэр. – В ущерб всему остальному. Ты меня простишь?
– Простить тебя! – Она улыбалась сквозь слезы. – Не говори так, милый. Делай что знаешь. Я твоя, я твоя.
Хорнблауэр, целуя ее, чувствовал, как в душе его волной поднимается искренняя нежность, – счастье, целая жизнь человеческого существа зависит от его терпения и такта. Он не до конца вытерся – на лице у Марии была пена.
– Любимая, – сказал он, – ты лучшее, что у меня есть.
Он целовал ее, чувствуя себя неверным мужем и лицемером, и думал о качающейся на якорях «Атропе». Однако он не зря сдерживал нетерпение – маленький Горацио снова закричал, и Мария первая разорвала объятия.
– Бедный зайчик! – сказала она, подходя к ребенку. Склонившись над ним, она обернулась и улыбнулась мужу. – Я должна позаботиться, чтобы обоих моих мужчин покормили.
Хорнблауэр кое-что должен был ей сказать, но сказать тактично, и некоторое время подбирал слова.
– Милая, – начал он, – я не против, пусть весь свет видит, что мы целовались, но боюсь, ты засмущаешься.