Только год назад, когда мне
исполнилось почти пятнадцать, во мне проснулись странные
способности. Началось это необычно. Я шла по улице и у дома бабки
Мриты уловила чуть сладковатый, но немного дурманящий запах. К нему
тянуло, хотя на первый взгляд он казался тошнотворным, если его
усилить. А вечером, рассказывая основные деревенские новости, тетка
Ита обронила, что Мрита совсем плоха и скоро умрет. Бабушка
действительно умерла на следующий день. Спеша к наставнице, я опять
прошла мимо её дома, запах был насыщеннее. И такое повторялось еще
несколько раз – я ощущала запах, а потом в доме умирал человек или
скотина. Я так испугалась, что рассказала об этом Мейве, но она
успокоила, заявив, что своими силами я начала чувствовать смерть.
Это одно из проявлений моего дара.
- Надо бы тебе в столицу ехать,
учиться, - протянула она, задумавшись.
- Да куда я поеду! – рассмеялась я на
подобное предложение. – Кто меня отпустит? И кому я там нужна, в
столице?
Но Мейва не ответила, только в её
глазах промелькнуло сожаление и скорбь. Вот знает что-то обо мне
эта прорицательница, но молчит! Слова лишнего обо мне не
скажет!
И вот сегодня я задержалась и
опаздывала. Тетка Ита обругает и на ужин выдаст только хлеб и воду.
С того дня, как я стала пропадать полдня в лесу, мачехе пришлось
работать, а от работы у неё портилась настроение. А от плохого
настроения она могла и огреть вдоль спины.
А вообще, я сирота. Найденыш, что мои
приемные родители никогда от меня и не скрывали. Поэтому, наверно,
я никогда не называла их матерью и отцом. Мне даже имени не дали, а
стали называть этим прозвищем. «Килли, килли, килли!» - так
подзывают кур и цыплят для кормежки, и это первое слово, которое я
стала говорить. Тетка Ита смеялась, что когда меня спросили об
имени, я ответила «Килли», что равнозначно «цыпленку». Своего
настоящего я уже, наверно, не узнаю никогда. Деревенская
простосердечная детвора мне не давала забыть, что я чужачка, хотя
друзья и подружки у меня были, те, с кем я бегала играть и купаться
на озеро.
Привезли меня зимой в деревню
обозники из торгового каравана. Подобрали младенцем возле
разграбленной и сожженной кареты. Но куда везти чуть живого
замершего ребенка? Свернули к нашей деревне, что стояла чуть в
стороне от тракта, и оставили старосте с парой серебряных монеток.
Староста и предложил селянам, у кого детей нет или уже выросли,
взять меня на воспитание. Вызвались тетка Ита и дядька Неис. Своих
детей им бог не дал, да и жадностью они страдали – хотелось им
серебряных монеток, да и в вещах девчонки был замысловатый золотой
кулон на цепочке. А ребенок, что? И так еле дышит, не беда будет,
если и умрет. А я вот выжила. Одеяльце и вышитые пеленки, а также
кулон мои приемные родители у старосты выпросили, а вот монет так и
не получили, чем все время меня попрекали. Вещи сложили в сундук
«на черный» день. Я лишь однажды видела их, когда в честь великого
праздника солнцестояния тетка выпила бражки и была разговорчивой.
Так я узнала о том, что я родилась не в сельской семье. Ажурный
кулон в виде желудя раскрывался и там, на двух половинках были два
портрета – на одном мужчина с каштановыми волосами и синими
глазами, а на другом – молодая женщина с высокой прической и в
платье, украшенном тонким кружевом, так искусно выполненным
художником. И глаза у неё зеленые. Так хотелось думать, что это мои
родители. Ведь и у меня каштановые волосы и глаза отдают
зеленью.