Дело было даже не во внебрачном сыне,
нравы у нас были более чем свободные, да и беременность до брака
воспринималась не как порок, а как достоинство – значит, женщина
здорова, не бесплодна. К тому же многоженства жрецы Красного тельца
никак не порицали, а совсем наоборот, всячески поощряли. Считалось,
что у мужчины может быть столько женщин, сколько он способен
обеспечить, и столько детей, сколько он способен прокормить и
воспитать.
Дело было в другом. Мне этой весной
исполнилось семнадцать, а значит, матери было никак не меньше
тридцати трех – тридцати четырех лет. С точки зрения местных это
было недопустимо, чтобы женщина на середине своего четвертого
десятка оставалась незамужней.
Но терпели. Да, я частенько слышал,
как бабы у колодца или родника шептали друг-другу что-то про
ведовство, и прочее, и быстро умолкали, едва стоило мне подойти
поближе. Да, несколько раз мне приходилось драться с другими
мальчишками, которые заявляли мне, что мать моя – ведьма.
Но постепенно это сошло на нет.
Оказалось, что я и правда провалялся
почти весь день, что неудивительно, ведь с холмов мы с матерью
вернулись только перед самым рассветом. Она всегда говорила, что
один летний день весь год кормит и, хоть мы и не пахали землю, а
зарабатывали другим, это было все равно справедливо. Зимой-то травы
не растут.
Подошел к бадье, стащил с себя
рубаху, повесив на ветку дерева, и бросил взгляд на свое отражение
на поверхности водной глади. Глуповатая у меня рожа, как ни крути.
Вроде и лицо правильной формы – не круглое, но и не вытянутое.
Вроде и нос тонкий, и уши не торчат. Но все равно, есть что-то
такое, что выдает деревенского паренька.
Когда в том году осенью с дядькой
Фомой ездили на ярмарку в Брянск, как я ни старался приодеться
по-городскому, натянув вместо обычных рубахи и ботинок на
деревянной подошве кафтан и подаренные матерью кожаные сапоги...
Все равно, все поняли, что из деревни.
Может быть, дело в стрижке? Намочив
ладонь, я попытался пригладить неровные волосы с короткой челкой,
но так вышло только хуже. Отбросив желание плюнуть в свое
отражение, выбросил из бадьи занесенный туда ветром лист яблони, и
принялся умываться, шумно плеща водой и отфыркиваясь.
Закончив с этим, снова оделся,
подпоясавшись веревкой, взъерошил волосы, чтобы они торчали в
разные стороны и пошел к сараю мимо курятника, где квохтали,
жалуясь на свою нелегкую птичью жизнь, с десяток несушек.