Я часто читала ему вслух, это как-то подбадривало его, и он очень любил слушать. Книги я читала нехорошие – мне теперь нельзя говорить о них, – но мы не знали, что они приносят вред.
– А ему они нравились? – спросила Луиза, не сводя испытующих глаз с лица Сесси.
– Ах, очень нравились! И сколько раз они удерживали его от того, что в самом деле могло повредить ему. И много было вечеров, когда он забывал о всех своих бедах и думал только о том, позволит ли султан Шахразаде рассказывать дальше, или велит отрубить ей голову раньше, чем она кончит.
– И отец твой всегда был добрый? До самого последнего дня? – спросила Луиза, в нарушение строгого запрета явно раздумывая над рассказом Сесси.
– Всегда, всегда! – отвечала Сесси, стискивая руки. – И сказать вам не могу, до чего он был добрый. Я видела его сердитым только один раз, и то он рассердился не на меня, а на Весельчака. Весельчак… – она шепотом сообщила убийственный факт, – это дрессированная собака.
– А почему он рассердился на собаку? – спросила Луиза.
– Они воротились домой после представления, а потом папа велел ей прыгнуть на спинки двух стульев и стоять так – это один из ее номеров. Она глянула на него и не сразу послушалась. В тот вечер у папы ничего не выходило, и публика была очень недовольна. Он закричал, что даже собака знает, что он уже ни на что не годен, и не имеет к нему жалости. Потом он начал бить собаку, а я испугалась и говорю: «Папа, папа, не бей ее, она же так тебя любит! Папа, ради бога, перестань!» Тогда он перестал ее бить, но она была вся в крови, и папа лег на пол и заплакал, а собаку прижал к себе, и она лизала ему лицо.
Тут Сесси разрыдалась, и Луиза, подойдя к ней, поцеловала ее, взяла за руку и села подле нее.
– Доскажи теперь, Сесси, как отец оставил тебя. Я так много у тебя выспросила, что уж расскажи все до конца. Если это дурно, то виновата я, а не ты.
– Вот как это было, мисс Луиза, – начала Сесси, прижимая ладони к мокрым от слез глазам. – Я пришла домой из школы, а папа тоже только что передо мной воротился из цирка. И вижу, сидит он у самого огня и раскачивается, будто у него что болит. Я и говорю: «Папа, ты ушибся?» (это случалось с ним, да и со всеми в цирке); а он говорит: «Немножко, дорогая». А потом я подошла поближе и нагнулась к нему, и вижу, что он плачет. Я стала утешать его, а он прячет от меня лицо, весь дрожит и только повторяет: «Дорогая моя! Радость моя!»