Уже на этом месте половина слушателей давилась от смеха, а Хойко продолжал рассказ своим бесцветным тихим голосом.
– Сказал, садись, Хойко, в железный вагон, через два дня придет начальник, скажет куда дальше идти. Никогда я вагон не видел, откуда мне знать, что в вагоне туалет бывает? Два дня на доске лежал…
В этом месте он отрывал свой взгляд от пола, начинал тихонько смеяться и хлопать ладонью по колену. Слушатели в это время валялись по полу.
Я не смеялся. Хойко это видел.
Из Новокузнецка его забрали внезапно. Взводник пояснил нам, что оленеводов на войне ценили всегда. За выносливость ценили, за неприхотливость, за врожденное стрелковое мастерство.
И вот теперь Хойко нашел меня, сел на чурку и начал говорить.
– Разведка в Ханкале почту взял. Когда едем, командир письма смотрит. Смотри, Хойко, с твоей части письмо, Новокузнецк. Я смотрю, говорю: это хороший человек, я его искать стану. Вторая рота пришел – дневальный говорит: Андрей дрова пилит. Вот, я тебя нашел.
Хойко достал из кармана письмо, и подал мне его, держа как большую ценность двумя раками.
– Спасибо тебе, Хойко. Ты – добрый человек.
– Андрей, когда ты приехал?
– Дней двадцать назад. А ведь нас трое с нашего призыва приехало. Ты помнишь Сухраба и Женьку?
– Вы, русские, все одинаковые. Я своих оленей меньше путаю, чем русских.
Я понял, что Хойко шутит. А если шутит – значит все у него хорошо.
Мама, когда писала это письмо, еще не знала, что я уехал. И поэтому письмо жгло мне руки и что-то еще внутри. Я писал ей из Новокузнецка, в письмах старался по возможности мягче подвести ее к факту, что едут все. Я писал, что возвращаются все, и с деньгами, и срок службы сокращается вдвое и сам почти верил написанному. В последнем письме из России, кратком, нацарапанном в спешке, я даже не смог сказать точно – куда именно еду. И забыл попросить прощения.
Я читал неактуальные вот уже больше месяца новости о погоде, о домашних заботах моих родных, об урожае, но думал о другом. В батальоне сегодня была только одна тема для дум и разговоров.
Утром, когда батальон стоял на разводе, со стороны Червленой раздался взрыв. Штабные переглянулись и Имамгуссейнов помчался в дежурку. Заголосили носимые рации «Эрика». В строю шептались и переглядывались. Развод закончился без марша, роты ушли по расположениям. Оркестр остался недоволен.