— И выбросишь, — убежденно сказал Варфоломей. — Сама захочешь —
и выбросишь.
Кража почему-то сильно его задела. До самой глубины его
бездушия.
Они с Евой вернулись к рынку. Вид у черта сделался хищным, он
рыскал между рядами, как большой спаниель в происках дичи, с той
лишь разницей, что был совершенно не похож на спаниеля.
Ева едва поспевала за ним и слабо протестовала.
— Варфоломей, не нужно...
Варфоломей не то чтобы применил магию, чтобы вычислить воришек.
Просто у чертей имеется особое чутье на всякого рода пакости,
махинации, обман, манипуляции.
Он уверенно направился к троице молодых людей, которые лениво
расположились прямо на камнях мостовой. Несмотря на
расслабленность, выглядели молодцы неприятно. Один маленький, с
очень темным лицом, о втором можно было бы сказать — откормленный
(когда он отворачивался, на загривке собиралась жирная
складка-валик), третий был довольно тощим, но с огромным несуразным
носом. Сразу же вспоминались фильмы об итальянской мафии. Ева
заволновалась и осталась стоять в некотором отдалении.
Варфоломей улыбнулся и обратился парням на итальянском, при этом
показывая на Еву. Те красноречиво разводили руками и пожимали
плечами.
Не нужно владеть языком, чтобы догадаться, что парни все
отрицали и утверждали, что «ни о каком кошельке слыхом не
слыхивали». И «вообще, шел бы ты, мужик, своей дорогой, и не мешал
честным людям культурно отдыхать».
Варфоломей заулыбался, голос его стал вкрадчивым, почти
ласковым.
Двое парней поднялись и окружили черта, но он, казалось,
совершенно не обращал на это обстоятельство внимания. А у Евы
похолодели кончики пальцев. Она прямо чувствовала, что вляпалась в
неприятную историю.
Ей представилось, что эти аборигены сейчас нападут на
Варфоломея, и придется каким-то образом его спасать и везти в
больницу. Все, что она могла сделать — это запомнить, как они
выглядят, чтобы потом нарисовать в полиции портреты. И Ева во все
глаза наблюдала за происходящим.
В это время Варфоломей совершенно по-дружески положил ладонь на
плечо маленького верткого парня с золотым зубом и заглянул в глаза
воришке. Душонка у того была совсем маленькая, никчемная,
сморщенная, какая-то недоразвитая, но самомнение раздувало ее и
заставляло трепетать. Имелись здесь и амбиции, которые не давали
покоя. Стыд давно атрофировался, зато в избытке присутствовала
сентиментальность, смешанная с человеческой жестокостью. Почему-то
жестокость обычно принято называть «звериной», что довольно
странно: животные не копят злобу.