В этом рассказе все от жизни. По-моему, тем он и прелестен.
Итак, я спросил:
– Сережа, читали ли вы «Воскресение»?
– Читал ли я «Воскресение» Льва Николаевича Толстого?.. – И Громан, поджав губки, поднял на меня взгляд укоризненный и оскорбленный. – Однако, Анатолий, вы обо мне не слишком высокого мнения.
Я себя почувствовал столь неловко, словно спросил моего друга: «А вы, Сережа, не воруете бутерброды из карманов своих товарищей?»
– Простите, Сережа, это, конечно, глупый вопрос… И пролепетал еще что-то, смущенно оправдываясь.
Его розовые бантики снисходительно улыбнулись. Он любил извинения и покаяния, как их любят и поныне члены социалистических партий.
– Так вот, Сережа, разрешите мне вам напомнить одно место из романа.
– Пожалуйста. Я прочел:
– «В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в девятнадцать лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его мнению, быть его женой, были для него не женщины, а люди». По-моему, Сережа, это все неправда. А как вы считаете?
Он медленно залился пунцовой краской от самых бровей:
– Что… по-вашему… неправда?
– Да о Нехлюдове. Будто он мечтал о женщине только как о жене. И вот это тоже неправда – что все женщины были для него не женщины, а люди. В девятнадцать-то лет! И зачем, не понимаю, Толстой говорит неправду? Ему-то уж это стыдно. Француз Руссо в этом гораздо правдивей. Вы ведь…
Я хотел спросить, читал ли он «Исповедь», но вовремя прикусил язык.
Мне вспомнилось то место из этой превосходной книги, где Жан Жак чистосердечно рассказывает, как он в восемь лет, благодаря уже развившемуся половому инстинкту, получал чувственное наслаждение, когда его порола тридцатилетняя мадемуазель Ламберсье, приходившаяся ему родной тетей.
И это написано в XVIII веке! Какая смелость! Особенно по сравнению с нашим временем. Мы ведь пишем словно для девиц с косичками. А уже и Пушкина это злило.
Сережа Громан отвел взгляд к окну, за которым орали коты, вероятно тоже юные, девятнадцатилетние, но, разумеется, не по нашему человеческому летосчислению, а по их – котиному.
Мне было приятно мучить и пытать моего друга.
– Вот вам, Сережа, – сказал я, – только что исполни лось пятнадцать…
Тут не только его щеки, но лоб, нос и подбородок стыдливо запунцовели.