– Ну, Сережа, по правде… Вы ведь всегда говорите правду…
Он в жизни все делал «принципиально». И действительно – «из принципа» говорил только правду, хотя это было не совсем приятно окружающим и довольно трудно для него самого.
– Так вот, Сережа, «по чистой правде», для вас в пятнадцать лет, а не в девятнадцать, как было Нехлюдову, все молодые привлекательные женщины – не женщины?.. А только люди?..
Он, проповедующий из принципа «чистоту до брака», взглянул на меня почти с ненавистью. Так, вероятно, при Иване Грозном смотрели пытаемые на мастера по дыбе и колесу.
– Нет… для меня… они… к сожалению… не всегда… толь ко люди, а…
И, не договорив, громко проглотил слюну.
– А кто?
– Женщины! – ответил он, покрываясь испариной. – Мне стыдно, но это так. Может быть, я чудовище и негодяй.
– Нет, Сережа! – поспешил я утешить его. – И для меня тоже – женщины. Но я не считаю себя чудовищем. Да, не считаю. Потому что понял: это нормально, это в природе человека. И никакие тут «крылышки» мамы помочь не могут.
Хочется забежать вперед, в двадцатые годы, и рассказать про свою последнюю встречу с Сережей Громаном.
Москва. Мы с Есениным жили в коммунальной квартире.
Вечер. Раздались звонки у парадной двери: раз… два… три… четыре…
Я проскрипел челюстями, чертыхнулся, огрызнулся и, прикрыв рукопись однотомником Пушкина, раздраженно положил карандаш. «Кого еще принесла нелегкая!»
Кто-то из соседей открыл гостю дверь.
– Можно войти? – спросил чужой хриплый голос.
– Можно.
И я тут же вскочил со стула:
– Сережа!..
– Не ждали, Анатолий? Мы, конечно, поцеловались.
– Может быть, я не вовремя?
Он, как и в далекие времена, сложил губы обиженным бантиком. Но что это был за бантик! Какой жалкий! Я воскликнул:
– Очень удачно пришли! Страшно рад! Я валялся на кровати, поплевывая в потолок… Раздевайтесь, Сережа.
И принялся торопливо стаскивать с него облезлую оленью доху.
– А где Есенин? Вы ведь живете вместе?
– Да. Он сейчас в бане.
– Довольно способный парень, – снисходительно промолвил Громан. – К сожалению, с эсеровщинкой.
Два-три года тому назад мой пензенский друг, став председателем Всероссийской эвакуационной комиссии при Совете Народных Комиссаров, разъезжал в громадной желтой машине по голодной, холодной и мужественной Москве. Мне казалось, что город похож на святого и на пророка. Его каменные щеки ввалились, и худое немытое тело прикрывало рубище. Но глаза Москвы были как пылающие печи. А голос – как у бури. Выражаясь библейским языком.