Еще Мари сама пыталась изучать
японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались.
Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с
ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва.
Это притом, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не
имею, как можно вывести ее в высший свет московского общества и не
сгореть при этом со стыда!
Манера Мари одеваться заслуживала
отдельного внимания. Сочетать ярко-алую блузку в полоску с зеленой
юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала
платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь
сильно, как я, например, не решусь надеть даже на вечер.
С волосами она и вовсе творила что-то
невообразимое – должно быть, это снова была дань японской
культуре.
— Что это у тебя на голове, деточка?
– спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в
подобном виде.
— Это прическа японской гейши,
маменька.
— А что такое гейша? – простодушно
изумилась та.
— Проститутка, - охотно пояснило
дитя.
Маменька залилась краской, а папенька
расхохотался.
Родители полагали, что их
шестнадцатилетнее чадо – сущий ребенок, и приходили в восторг от
его шалостей. Шалостями считалось ношение декольтированных платьев,
обнажающих уже вовсе недетские формы, похищение учебников из
классной комнаты с целью сорвать урок, а также и порча ножницами
моего вечернего платья – Жоржик любил, когда я посещала званые
вечера вместе со всей семьею, а иногда и без его жены вовсе.
Подозреваю, что за порчу платья Мари все же досталось бы от
родителей, но институтское прошлое запрещало мне жаловаться
«старшим» на что бы то ни было. Я лишь стала тщательнее следить,
чтобы дверь моей комнаты всегда была заперта.
* * *
Занятия оканчивались обычно в два,
после чего все шли обедать. Я тоже проголодалась, однако, мне было
жаль тратить свое личное время на общение с Полесовыми, потому я
решила, что пообедаю в городе, во время прогулки – поскорее
переоделась и вышла на улицу.
Полесовы занимали весь второй этаж
дома номер двадцать по Пречистенке. Квартира эта была не очень-то
по карману Георгию Павловичу, который служил мелким чиновником в
суде, но он изо всех сил старался сохранить апартаменты на
Пречистенке, где жил, как он считает, tout le beau monde de
Moscou[1]