Судя по всему, он любил и умел производить впечатление. Поймал
момент, когда меня окружили девицы – и вышел из ворот незамеченным.
Вот, стоит, красуется.
– И как же она передается? – спросил я.
– У нас еще будет время об этом поговорить. Радуйся, Гиппоной,
сын Главка!
– Беллерофонт, – поправил я.
Я ждал вопросов, подобных тем, которые задавала женщина, но юный
щеголь кивнул с таким видом, будто мое прозвище развеяло его
последние сомнения насчет гостя.
– Радуйся, Беллерофонт! Я – Анаксагор, сын Сфенебеи...
Клянусь, он нарочно выдержал паузу, назвавшись по матери. Желал
полюбоваться моим вытянувшимся лицом. Анаксагор, подумал я. Владыка
Собраний. А можно сказать иначе: Владыка Рыночной Площади. Хорошее
имя для такого красавчика[1]. Как ни
крути, а все же владыка.
– ...и Мегапента, ванакта Аргоса.
– Радуйся, Анаксагор, сын Мегапента.
Решив не спорить с местными обычаями, я добавил:
– ...и Сфенебеи.
– Ты слышала, мать? Нет, ты слышала?! – рассмеялся великолепный
Анаксагор. – Этот изгнанник мне нравится! Определенно нравится! Не
теряется в сложных ситуациях, знает толк в обхождении. Даже имя
сменил! Хорошее имя, громкое. О многом говорит, если ты понимаешь,
о чем я...
– Тогда, быть может, ты и проводишь его к отцу?
– С удовольствием!
Мать и сын беседовали друг с другом, словно я был для них пустым
местом. Для кого тогда это представление? Белоликая Сфенебея
махнула мне рукой:
– Мы еще увидимся, Беллерофонт. До встречи, я и так
задержалась.
Царственной походкой она двинулась прочь. Девушки цветастым
хвостом потянулись за госпожой к воротам. У Анаксагора тоже имелся
свой хвост. Телохранитель, советник, доверенный слуга – кем бы ни
был этот человек, до сих пор он маячил живой бессловесной тенью за
спиной своего господина. Но едва женщины покинули нас, как он
выступил из-за плеча Анаксагора и принялся медленно, нога за ногу,
обходить нас по дуге, держась шагах в пяти.
Казалось, он прогуливается по берегу моря, любуясь чайками и
облаками.
Первое, что приковывало в нем внимание – это левый глаз. Мутное,
незрячее бельмо в окружении старых шрамов, похожих на древесные
корни, бугрящиеся под кожей. Взгляд здорового глаза вонзился в
меня, как дротик с зазубренным наконечником – не вырвать, не
освободиться. Пришельца оценивали: добыча? Враг? Бесполезный кусок
плоти? Годен ли в пищу?