Я заверил, что достаточно постелить в спальне. А других
пожеланий пока нет.
И мы расстались.
Если и кабинет, и бильярдная напоминали музейную экспозицию из
жизни помещиков-крепостников, то мезонин, скорее, представлял себе
жилище прогрессивного советского писателя в представлении художника
шестидесятых годов. Он, мезонин, круглый (причуда, но помещики и
прогрессивные советские писатели позволяли себе причуды), делился
на две полузалы. Северную половину и южную. Метров по тридцать в
каждой половине. Или по тридцать пять, пи эр квадрат пополам.
Я был на южной стороне. Ход на круговую террасу опять же с
крышей зелёного стекла. Полукруглые стены покрыты панелями светлого
дерева. Белые жалюзи на окнах — узких, по шести штук на полузалу,
как часы на циферблате. Крепкие внутренние ставни. Золотистые
портьеры на светло-желтых карнизах. На светлом письменном столе
механическая пишущая машинка «Любава» белого корпуса. Полукресло
перед столом, два стула рядом. Небольшой, на полторы сотни книг,
стеллаж. Избранная русская классика — от Карамзина до Трифонова. И,
конечно, хороший диван светлой кожи, диван, преобразующий обычную
реальность в социалистическую. На особой подставке — скульптура.
Хищная птица, похоже, орёл-ягнятник или халзан, распростёр крылья
и, вытянув голову, смотрела строго на юг. Метра полтора, между
прочим, полезной площади отнимает. Позолоченная бронза? А вдруг
золотая?
Небольшой телескоп-рефрактор, объектив в сто пятьдесят
миллиметров. Подставка с часовым механизмом. Стульчик низкий, но с
удобной спинкой.
Я вышел на балкон, сошёл на крышу — стеклянную, но стекло
особое, закалённое, с нарочитыми бороздками, по которым, верно,
стекали небесные воды в особенные баки. Закалённое, не закалённое,
а я вернулся на террасу. Мало ли. Отсюда вид открывался
замечательный. Изумрудным шатром виделся бассейн. Открытый
крохотный прудик, птичья поилка-купалка. Виноградник. Огород.
Ворота вдалеке, но не в таком уж и далеке.
Захотелось по-ноздревски воскликнуть, что всё, что до леса —
моё, и лес — мой, и за лесом тоже — моё. Эк меня раззадорило!
Горожанину, поди, кажется, что шестнадцать гектаров — королевство,
а селянин знает, что это лишь на зубок. У Чехова, писателя
великого, но ни разу не богача, имение Мелихово было вдесятеро
больше. И то — не процветал, едва при своих оставался. Сам-то он,
положим, в агрономии был профаном, душой не к земле, к высокому
стремился, но батюшка его, занимавшийся поместьем, был хозяином
жестким. Ан — бесприбыльное получилось дело, приходилось
торговлишку пристёгивать, чтобы в ноль выйти, без убытка
пожить.