Я же наслаждался волей. Как человек, двадцать лет назад научившийся
ездить на велосипеде, но потом от велосипеда отлучённый. И вот
получил, и не детский, а самый что ни на есть взрослый.
Ну да, как раз двадцать лет прошло. Меня перед школой родители
отвезли к бабушке, на море. В Крым, в маленькое селение в десяти
верстах от Коктебеля. Бабушка была не родная, троюродная, но ближе
родственников на море не было. Или не звали. А она позвала. Вернее,
прислала письмо, слышала-де, что Ваня зимой сильно болел, так
привозите, солнце, море, рыба, фрукты и вообще Крым — это
Крым.
Видно, другой возможности оздоровить меня (это доктор говорил
«оздоровить», мол, после такой болезни съездить на юг — необходимо
и обязательно) не было, денег едва на жизнь хватало, вот и отвезла
меня мама. Зато на самолете, видно денег призаняли. Поездом долго,
а я слабенький. Привезла, пожила три дня, и уехала назад, теперь
уже поездом, в плацкартном вагоне. А я остался. С начала мая до
самого конца августа. Селение было многоязычным — русские, татары,
греки, украинцы, и я даже нечувствительно выучил сотни четыре
татарских слов или даже больше, причем не слов, как таковых, а слов
живых — мог по-татарски произнести несколько предложений подряд,
лишь изредка в случае нехватки вставляя русское. Про украинцев и не
говорю. То есть буквально — говорить не говорил, не требовалось, но
всё понимал. Вот с греческим не сложилось: греческие дети говорили
по-русски. Где-нибудь совсем между собой, может, и по-гречески, но
на людях всегда по-русски.
Играли, купались на мелководье совершенно без присмотра — или так
мне казалось, что без присмотра, всегда с нами был кто-то из
старших братьев или сестер, лет двенадцати а то и пятнадцати, в
шесть лет с копейками разницу не сразу и поймешь. Ел рыбу, фрукты и
был счастлив.
А ещё бабушка учила меня видеть и думать. Не колдовству учила, не
ворожбе, а именно так — видеть и думать. И, где можно — выбирать
путь. Себе, и никогда — другим. Ну разве путь других пересекается с
моим, и пересекается нехорошо. Или, напротив, слишком хорошо для
них, но не для меня.
Как водится, велела это держать в секрете, но какие в селении
секреты... Все знали, что бабка моя, Серафима Александровна, не из
простых (так и говорили обиняками, «не из простых», не решаясь
сказать прямо), её уважали, но и сторонились, побаивались. А меня,
напротив, не сторонились, а наоборот — везде я был желанным гостем,
и лучшие куски всегда предлагались мне. Я полагал это вполне
естественным, ведь я такой хороший, умный и красивый, но потом
понял, что так, через меня, старались угодить бабушке.