– Господи Исусе! А это еще кто?!
– Не боись, это Рик, – поспешил заверить его Телли. – Он не кусается.
Дракошка подошел к горящему камину, пару секунд смотрел на тлеющие угли, затем свернулся на плетеном круглом коврике в зеленый сплюснутый калач, удовлетворенно вздохнул и закрыл глаза.
Бледный как мука Рудольф медленно опустился в кресло и зашарил по столу, нащупывая бутылку.
– Мамочки мои… – пробормотал он, неотрывно глядя на дракончика. – Ох, мамочки…
Жуга хозяйским взглядом оглядел помещение и обернулся к Телли.
– Закрой окно, – сказал он. – Дует.
«Радоваться, когда потакают, и огорчаться, когда перечат – в природе каждого, в ком течет кровь.»
Жердочка Для Птиц
Нормально выспаться Жуге в ту ночь так и не удалось – старый тюфяк, набитый гороховой соломой, который травник отыскал на чердаке, был отсыревшим и ужасно пах мышами. Телли взять его не захотел, завернулся в дырявое войлочное одеяло и устроился на лавке. У Рудольфа, конечно, была кровать, и гость по городским обычаям вполне мог рассчитывать на место на ней, под одним одеялом с хозяином. Проблема заключалась в том, что Жуга чувствовал себя здесь кем угодно, только не гостем. Он вообще испытывал неловкость от того, что столь бесцеремонно вторгся в дом старьевщика, и отвоевывать у старика кровать посчитал для себя делом низким и недостойным. В конце концов, любая наглость имеет свой предел! От всех этих мыслей у травника к утру ужасно разболелась голова, он встал с рассветом, распахнул окно и вывесил тюфяк проветриться, после чего вернулся в комнату, где ночевал, и осмотрелся.
От запаха плесени свербело в носу. Комната на втором этаже была чуть ли не до потолка завалена всякой всячиной, разбирать эти вековые завалы у странника не было ни сил, ни желания. Широкие полки вдоль стен оставляли свободным лишь узкий проход, по которому Жуга едва пробрался прошлым вечером, освещая себе путь огарком сальной свечки.
– Ну и ну, – пробормотал он, оглядывая весь этот хлам при свете дня. – Похоже, он и впрямь старьевщик, этот Рудольф!
Внизу было еще темно. Камин давно погас. Рик, бросив свой остывший коврик, перебрался к Телли под скамейку; из-под свисающего края одеяла высовывался кончик его зеленого хвоста. Широкую, почти квадратную комнату перегораживал старый прилавок, частично уже разобранный, не иначе, как на растопку. Полки и здесь прогибались под тяжестью всевозможных вещей, когда-то выставленных в качестве товаров, а ныне превратившихся в никому не нужный хлам. На стене висело два зеркала, изрядно побитая молью волчья шкура с головой и зубами и небольшое чучело лесной совы.