К бутербродам нашли печенье и еще какие-то злаковые
хлебцы, а Лаурэ, состроив мученическое выражение лица, принес из
палатки яблоки и шоколадку. Пока они возились со всем этим, военный
совет для избранных как-то сам собой подошел к концу, и бутерброды
достались всем. Маглор героически хлебнул «огненной воды» из
гномьей фляжки, грязно выругался, хлебнул еще раз и пошел за
арфой.
– Во дает, – хозяин фляжки уважительно цокнул
языком.
– А чего ты ждал от сына Феанаро, – хмыкнула Айфе и
сама протянула руку, намекая, что тоже приходится сыном
вышеупомянутому Феаноро.
На столе горели свечи и фонари. Кто-то успел
застелить горбыль скатертью, и, если не присматриваться, не было
видно, что она пластиковая.
Маэдрос на тронном сидении выглядел вполне
монументально, темнота делала его шрам совсем настоящим, и она же
смягчала его суровые черты лица. По правую руку от него на скамье
сидел Куруфин, по левую – Карантир, устало подпирающий лицо
кулаком. Ирка смотрела на них, и у нее даже почти получилось
убедить себя, что существуй эти лорды в реальности, они бы
выглядели как-то так: Маэдрос, одновременно красивый и пугающий,
хмурый Карантир, Куруфин, прямой и злой.
Тут Роланд поерзал на стуле, вполголоса
чертыхнулся:
– Какой... любимый брат делал этот долбаный
трон?
– Угадай, – сказала Айфе угрюмо.
– Тебе не кажется, о Карнистир, что сучок в заднице
– это как-то... мелочно? Куруфин заржал в голос, разом растеряв всю
величественность.
– Ты предпочитаешь там что-нибудь побольше? –
ухмыльнулась Айфе. – Я учту.
– Отставить разврат в пиршественном зале, – Цемент
подсунул ей тарелку с бутербродами. – Иногда лучше жевать, чем
говорить, мой лорд. Там стега лежала чья-то под столом. Подложите
на трон.
Пришел Маглор, принес арфу и туристический стул. С
удовольствием откинулся на его спинку, чем лично у Ирки вызвал
зависть – лавки не предусматривали такой возможности. Зато у нее
был неограниченный доступ к печенью и яблокам. Не то чтобы ей
хотелось есть, но помогало занять руки.
Турвен, снова в белом и расшитом, подала
Маэдросу большую чашу с вином. Тот поднялся на ноги, едва заметно
скривившись, тронул шрам на щеке. Принял чашу и какое-то время
стоял молча, глядя, как горят свечи.
– Так заведено в этом доме, – наконец сказал он,
– что первую чашу мы пьем ради памяти. У каждого есть имена,
которые он повторяет над этой чашей, имена и лица, которые нельзя
забыть. Сегодня их стало больше. Нарион. Я буду
помнить.